Ардабиола - Евгений Евтушенко

Засопел ягодный уполномоченный, заскреб свой лысый затылок, и Иван Кузьмич вдруг отчетливо подумал: «Нет, это не он… Обманула меня Ксюта. Кто же тогда? Ничо, назад с дитем приползет, скажет…»

Так и не суждено было узнать ягодному уполномоченному, насколько близка была не заслуженная им кара.

Той же ночью отправился Иван Кузьмич обратно на Белую Заимку, ломая себе голову: «Кто? Кто?»

Боясь, чтобы позор не вышел наружу, всем в Шелапутинках говорил, что отправил Ксюту в техникум поступать. Но от бабьих глаз Ксюте было трудно скрыть, что она на сносях, и все догадывались, куда она исчезла. Иван Кузьмич и не подозревал, что за его спиной хихикают и судачат, а особенно состарившиеся теперь вдовы, чьими приманными подходами он когда-то пренебрег.

Тянуло его в Зиму узнать, что с дочерью, но он выдерживал срок — ждал, что сама вернется. Волкодав Чарли часто лежал у ворот и глядел на дорогу ждущими глазами.

«Вернется Ксюта… Никуда не денется…» — говорил Иван Кузьмич, выбирая из его свалявшейся шерсти репьи. А когда садился ужинать, старался не смотреть в глаза жены, упрекающие его с лиловатой фотографии.

Потом, как всегда, читал Библию — по привычке вслух, хотя рядом никого не было…

Бутыль с «ессенцией» была снова обхвачена икрами ягодного уполномоченного, а Ксюта с ребенком находилась в кабине. Грузовик уже шел по тайге, неоглядно простилавшейся слева и справа. Ягодный уполномоченный думал о предстоящей встрече со стариком Беломестных и тоскливо вздыхал: «Убьет он меня… Ведь он же меня отцом считат. Впутала меня девка. Однако ее выручать надо. Но как?»

Ко всему прочему история встречи с чернобородым незнакомцем, сбивчиво рассказанная Ксютой, навела ягодного уполномоченного на размышления о жизни вообще и о собственной в частности. «Я ведь тоже хорош гусь, — думал Тихон Тихонович. — Чо, со мной такого не бывало, чо ли? Сколь раз и я через девок наскоро переступал, будто через трупы, к светлым, так сказать, горизонтам устремливаясь! Кто знат, может, и мои детишки, мне неизвестные, на свете копошатся?»

Тихон Тихонович с виду совсем был не похож на человека, внутри которого могут скрываться какие-либо тайные муки совести, но и у него они были, как у всякого, кто совесть окончательно не потерял. Муки совести бывают разными: одни совсем крошечные, кратенькие, другие побольше, подольше, но копни почти любого человека — и всегда в нем отыщешь хоть одну давнюю застарелую вину. Не то что постоянно думаешь о том, в чем был виноват когда-то, но эта вина, независимо от стараний забыть ее, бродит по всему телу, как осколок, и нет-нет да и кольнет, а когда — и сам не угадаешь. Уже давно отгородился Тихон Тихонович своим тестообразным телом от многих уколов внешнего мира, но в складках этого теста царапающе жила одна особая вина и больно покалывала изнутри.

…В далекие годы он был брошен вместе с другими комсомольцами в верховья реки Лены на раскулачивание таежных мироедов. Был тогда Тиша Тугих смазчиком зиминского депо и такое поручение принял с гордостью представителя диктатуры пролетариата, как бы забыв о своем крестьянском происхождении. Была разнарядка на мироедов, подлежащих высылке, как строго предупредил Тишу один начальник с воспаленными глазами. Ввиду особых сибирских условий высылка кулаков дальней быть не могла (не ссылать же их на Рязанщину или Смоленщину) и поэтому мироедов перемещали внутри самой Сибири. На Лене мироедов из сел нижних перебрасывали по течению на барже под охраной в какое-нибудь село вышнее, а затем на той же барже, под той же охраной мироедов вышних — в село нижнее.

На новом месте с раскулаченных брали подписку о невыезде, и работали они без старания обзавестись, укорениться, потому что надеялись вернуться. Так и поумирали впоследствии многие из нижних сел, захороненные на кладбищах вышних, и наоборот. И те и другие усопшие были положены в землю рядом с чужими дедами и прадедами, хотя до праха собственных предков было рукой подать.

Во всей этой классовой борьбе самое деятельное участие и принимал двадцатилетний сибирский пролетарий Тиша Тугих, тогда еще с осиной талией, перетянутой непреклонно поскрипывающей портупеей. Но Тиша и его товарищи при всей их энергии мироедоискателей никак не могли наскрести число раскулаченных до требуемого количества. Конечно, были и настоящие мироеды — те, кто держал батраков и зажимал их в кулак; наверное, поэтому их прозвали «кулаками». Таких Тиша не жалел и чувствовал справедливость социального наказания. Но их было немного. В тех ленских местах, куда попал Тиша, каждый мог в случае нужды заняться охотничьим, рыбацким или приискательским делом, и батрачество почти не водилось, а значит, и не существовало стольких кулаков. Особенно тяжело по части отыскания мироедов пришлось Тише в Тетеревке — одноулочной деревушке в верховьях Лены, где на 120 душ населения, как на грех, не было ни единого кулака.

Местный активист Спирин, страсть как охочий до всевозможного сигнализирования мужичишка, намекал на Залогиных как на подходящих к раскулачиванию, но делал это со злобцой, внушавшей Тише подозрения в спиринском рвении.

Залогинский дом стоял на краю деревни — большенная пятистенная изба, единственная под железной крышей в Тетеревке, с причудливо вырезанными наличниками, с выкрашенными в ярко-голубой цвет ставнями, внутри которых были прорезаны сердечки, а на всех шести окнах, выходивших на улицу, красовались бело-розовые герани в жестяных банках из-под дореволюционного монпансье. По вечерам ставни закрывались на тяжелые болты. Заплот из карбасных досок с дырками от шпунтов, широкие ворота с гранеными на концах столбами — все было прочно, надежно, и это, как видно, раздражало Спирина, у которого прохудившаяся крыша то и дело текла, а заборчик заваливался.

Когда Тиша первый раз пришел к Залогиным, обследуя жизнь тетеревского крестьянства, в избе никого не было, и только Даша — младшая дочь старика Севастьяна Прокофьича — раскатывала тесто для пельменей и нарезала его стаканом. Руки ее были по локоть в муке, мукой была присыпана смуглая ложбинка груди, переходящая в белизну за приоткрывшимся вырезом сарафана, и сквозь мучной нежный пушок пылали щеки в ямочках. А глаза у Даши были такие зеленущие, что походили на два кусочка малахита.

— Помогайте пельмени лепить! — задорно крикнула Даша. — Али красны командиры не умеют?

В Дашиных глазах приехавший откуда-то из неведомого райцентра человек с портупеей был, конечно, важным начальником, но она хотела показать, что его не боится.

— Отчего же не умеют! — улыбнулся Тиша, катнул скалкой, налег краями стакана на тесто, вырезал аккуратненький кружочек, положил внутрь кровавую щепотку начинки, сноровисто соединил пальцами края, свернул пельмень, стараясь это делать, как учила мать: чтобы он стал похож на детское прозрачное ушко, и показал Даше.

— Так?

— Так, да не так… — засмеялась Даша. — Тесто толсто, нераскатанно. Начинка не просвечиват.

— А ты так вся просвечивашь… — сказал ей Тиша. Даша стояла как раз в золотом столбе света, в котором крутились мучные и другие пылинки, и сарафан ее переливался, дышал, как живой, а под его струящимся искристым потоком темнело легкое, ловкое тело.