Жизнь. Кино - Виталий Мельников

Потом был обед, на котором звезда потребовала водки. Командир ей рассказал, что на американском флоте уже полтораста лет действует сухой закон. Звезда помрачнела и сказала, что тогда она поедет к русским матросам. Ракеты у них тоже есть, но зато есть и водка. Командир виновато улыбался, а потом не устоял и сказал, что вопреки вековой традиции, он приглашает мэм осмотреть боевую рубку.

– Боевая рубка – это хорошо звучит, – согласилась Тейлор.

Она вернулась оживленная и повеселевшая. Стала нам рассказывать про съемки на «Ленфильме» и при всех удивляться неповоротливости и косности ленфильмовских служб. Потом всей компанией мы осматривали ракетоносец. Элизабет спросила у меня, в какой стороне находится «Ленфильм». Я честно показал. Тогда она попросила командира повернуть одну ракету в сторону «Ленфильма». Командир сказал, что это невозможно. Если ракеты привести в готовность в центре Петербурга, то русские друзья могут неправильно это понять.

– Ну, хоть одну! Ну, пожалуйста! – просила Тейлор.

– Может быть, лучше еще раз прогуляться до боевой рубки, мэм? – предложил командир.

Но Тейлор заупрямилась. Положение у командира было ужасное. Он разрывался между долгом и чувством. Он понимал, что в эти дикие времена могло произойти все, что угодно. Прибежал озабоченный резидент американского посольства по культуре, потом снова убежал. Следом убежал и командир. Наступила пауза. Через некоторое время что-то заурчало, и ракетная установка на корабельном носу стала медленно разворачиваться. Надо было видеть при этом лица ленфильмовских начальников. Элизабет Тейлор захлопала в ладоши. Подошел командир и отрапортовал ей, что он сделал все, что мог. С корабля мы уезжали вместе с американским дипломатом. Он рассказал, что пришлось связаться с Вашингтоном по горячей линии, а также оповестить соответствующие советские службы. Впрочем, демонстрация силы со стороны Элизабет Тейлор на ленфильмовские порядки никак не повлияла.

Съемки на картине «Мама вышла замуж» благополучно продолжались, но появились тревожные признаки стороннего внимания. Один редактор мимоходом сказал мне, что сцену свадьбы Вити и Зины следовало бы вообще не снимать или снять во Дворце бракосочетаний, в торжественной обстановке. Другой доброжелатель предупредил, что на съемку этой сцены кем-то приглашен актер, являющийся нештатным инструктором обкома партии. Я знал этого актера – это был типичный стукач. Но прогнать его я не мог. На картине, в окружении Овчинниковой, снимались актрисы, изображавшие подруг главной героини. О появлении на съемках осведомителя они, конечно, уже знали. Сам осведомитель изображал какого-то бригадира. Девчата окружили вальяжного «бригадира» и всячески его улещивали. За свадебным столом они подкладывали «бригадиру» закусочки и непрерывно подливали водку. Постепенно бригадир входил в образ и уже не очень понимал, где находится. Когда, наконец, сняли первый дубль, сексот встал и сбивчиво произнес тост «за расцвет советского киноискусства». Потом он громче всех кричал «горько» и, наконец, был заботливо препровожден за декорацию спать. Боюсь, он мало что смог рассказать потом в Смольном.

Кроме сексота, на «Ленфильм» стала регулярно приезжать главная редакторша Госкино некая Токарева. Каждый раз она требовала показать ей текущий материал, но я, под всякими предлогами, увиливал. Редакторша была томная, увядающая дама, и, когда я жаловался на ее придирки, Ефремов деловито спрашивал: «Может, ее соблазнить?» Наконец, Токарева потребовала показать ей весь отснятый материал картины. Деваться было некуда. Я собрал все дубли, остатки и проклейки, чтобы, по возможности, утомить начальницу и притупить бдительность. Просмотр должен был длиться более четырех часов.

Наверное, судьба картины сложилась бы иначе, если б не одно прискорбное происшествие. По студии пронесся слух, что Токареву обокрали. Но как обокрали! В «проекции номер один», т. е. в просмотровом зале директора студии, всегда была жуткая холодина. Даже в летние дни перед просмотром все утеплялись, а сейчас стояла зима. Зная особенности этого зала, Токарева в дамском туалете решила согреть на горячей батарее импортные штанишки из ангорской шерсти. Пока она наводила марафет, штанишки исчезли. Весть об этом мгновенно облетела студию, потому что секретарша Ксения Николаевна в поисках пропажи лично обошла все отделы и службы. Токарева вошла в зал с каменным лицом. Она уже знала, что все все знают. Теперь каждая незначительная реплика приобретала для нее новый смысл, звучала намеком. Я предупредил Токареву, что, к сожалению, просмотр продлится долго, даже очень долго.

– Ну и холодрыга здесь! – добавил Ефремов. – Не знаю как вы, Ирина Владимировна, а я пойду и оденусь потеплее.

– Начнем, пожалуй! – с наигранной бодростью сказала Токарева.

Начался просмотр. Примерно через час Токарева стала беспокойно прохаживаться по залу. Еще через час она раздраженно заметила, что незачем показывать все дубли подряд. Через полчаса она вдруг заявила, что наш герой – совершеннейший кретин. Тут Олег с обидой заметил, что он все-таки народный артист и худрук МХАТа – почти Станиславский. Токарева спохватилась и сказала, что он играет замечательно, а вот режиссерская концепция…

Но тут в зал вплыла Ксения Николаевна с маленьким сверточком и интимно предложила начальнице «все-таки» пойти и утеплиться. Увидев наши непроницаемые физиономии, Токарева еще больше рассердилась и, обращаясь почему-то ко мне, пообещала поговорить со мной о картине отдельно. На просмотр она не вернулась – якобы опаздывала на самолет. Ничего вроде бы не произошло, но ее отношение к нашей картине, прямо скажем, не улучшилось. У Токаревой ненависть к похитителю штанишек каким-то образом преобразилась в ненависть к картине. Точь-в-точь, как у покусанного Гомелло. Это смешно и анекдотично, но такой была наша жизнь.

Если честно, то мне всегда было жаль тех, кто, исполняя служебный долг, доставляет людям неприятности. Они постоянно живут какой-то двойной жизнью. Знающий, умный редактор написал однажды разгромное заключение на один мой сценарий. В бумагу были вписаны совершенно абсурдные поправки. Я пришел и сказал ему один на один, что это глупость.

– Да, – согласился редактор, – я просто функционирую.

Что уж там редактор! Вся страна вдохновенно врала себе в то время, сознавая и чувствуя, что попала в тупик. Кто-то уверяет теперь, что он всегда все это знал и понимал. Ну, так тем хуже! Большинство же из нас возмущалось частностями, еще не понимая до конца, что рушится вся система. Впрочем, многие и не желали этого понимать – так было проще жить.

Я получил от Хейфица длинное письмо. Он высказывал сомнения по поводу финала. Финал этот был замечательно придуман Клепиковым. Осознавший свою жестокость сын героини Борька после долгого отсутствия встречается с матерью. Он видит, как мать любит его и страдает. Матери становится плохо. Борька бежит к автомату с газировкой и через пустынную ночную площадь бережно несет матери стакан воды. Это знак милосердия, понимания и любви. Так воспринимается финал.

Хейфиц, однако, встревожен был тем, что этот финал может быть воспринят и по-другому – как жест отчаяния в пустом равнодушном мире. Он предложил переснять финал: пусть сын несет свой стакан через оживленный, бодрый людской поток, чтобы в фильме возник «оптимистический обертон». Я ответил, что от этого финал станет просто однозначным и бытовым. Через несколько дней пришло письмо уже от Клепикова. Мы тогда вели последние досъемки в Тбилиси. Видимо, напор руководства был так силен, что даже неподдающийся Клепиков сдался. Он предложил, чтобы по пустынной площади шел Борька со стаканом, а его вдруг окружила веселая толпа, вывалившаяся с последнего киносеанса. Это было предложение автора, и я должен был с ним считаться. Но мы снимали в Тбилиси, и толпа вывалилась сугубо грузинская. Русскую массовку собрать было невозможно. К счастью! Толпу нам пришлось отодвинуть на второй план, а внимание зрителей сосредоточить только на Борьке со стаканом, что, собственно, и требовалось изначально. Финал спасла случайность, которая в кино нередко оборачивается положительными закономерностями.