Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

как солнечный день. Горизонты впереди были чисты, как спокойное синее море.

На другой день по приезде в Москву он делал доклад на рабфаке о перспективах экономического развития Союза. Жадно слушал рассказы Вани об электрификации деревень Новгородской губернии. До глубокой ночи работал в кабинете своего комиссариата.

В той страстности, с которой Костя все делал, было что-то особенное. Не просто задор человека, вдруг вставшего с койки, а какая-то алчность к работе. Алчность к работе, свойственная очень редким, но очень старательным крестьянам, которые жарким летом, засыпая ночью на 2—3 часа, беспрерывно работают в поле, охаживая то сохой, то бороной, то серпом, то косой волнистую, мягкую, необъятную землю.

Через неделю по приезде он был на заводе, который первый соорудил свой, русский мотор к аэроплану.

К торжественному дню в честь создания мотора рабочие сорганизовали при заводе свой музей, где были представлены модели различных частей мотора.

Когда Костя вошел на завод, молодой техник, чернобровый, кудрявый и черноусый, окруженный рабочими, скромно встретил Костю и без улыбки, но с большим подъемом стал объяснять ему экспонаты заводского музея. Обратил внимание на одну деревянную раму, в которую был вставлен детальный план мотора.

— Это дело рук нашей молодежи, — пояснил техник, — комсомолец работал один — Федька.

Группа рабочих, окружившая техника, расступилась, обнаружив в своей среде белокурого, почти мальчика, Федьку. Он насупил брови и, упираясь, старался не выдаться вперед и закрыть свои глаза фуражкой.

— Это у нас затейник что надо! — пояснили о нем рабочие.

В стороне, прислонившись к окну, стоял нахохлившийся, словно старый воробей, седой рабочий с бельмом в левом глазу. Он с явным неодобрением смотрел на Костю и группу рабочих около него. Костя заметил это и подошел к нему.

— Каково, товарищ?! Свои моторы стали изготовлять.

— Моторы! — усмехнулся рабочий, показав три длинных желтых зуба. — Моторы! — он сдвинул кепку на затылок… — Моторы!.. Посмотрим еще, как с ними летать-то будут. В декорации-то они хорошо стоят, а вот как в аппарате.

— Плохо, думаешь, в воздухе работать будут?

— Да я не думаю. Увидим.

Косте вдруг сделалось жалко старика: если в самом деле мотор и в воздухе будет хорошо работать, то что же останется у этого старика для его ворчания?!

— Ничего, дедушка, главное — наш собственный мотор! — он нежно хлопнул старика по плечу.

— Ну, ну, поглядим! — Старик еще больше нахохлился, оттолкнувшись сутулой спиной от окна, заложив руки за спину и молча, немного в отдалении, пошел за Костей и всей группой рабочих, которые двинулись в огромный, заново сделанный деревянный зал. Там сидело уже порядочно народа в ожидании открытия митинга. Возле только что сколоченной из свежих белых досок сцены была сделана небольшая ниша, а в ней поставлен мотор. Он работал, крутя впереди себя пропеллер. От мерного жужжания мотора, от пахучих свежих досок, от огромных окон, в которых было видно небо, казалось, что это не сарай при заводе, а огромный дирижабль. Завод, мотор его — тяжелый и черный. Дирижабль летит в небе высоко-высоко.

От пропеллера, от всей ниши, где был мотор, пахло лаком. От мотора — касторкой. Трудно было отделаться от впечатления, что все это летит над землею.

— Товарищи! — возгласил председатель, рабочий с рыжей бородой, в синей с белыми крапинками, ситцевой рубахе. — Товарищи, здесь не крупорушка! Прошу семечки не грызть. Слово предоставляется товарищу…

Костя начал говорить свое приветствие создателям мотора. Мотор на это время остановили. Будто для того, чтоб и он послушал о себе.

Костя хотел сказать одно: о поднятии производительности труда — так ему и в комитете толковали. А сказал совсем другое. Что-то большое вышло. О завоевании дерева и металла, земной энергии. О покорении природы. О штурме неба. Совсем не то, что комитет указывал. Это потому, что в ушах его все еще звенел шум мотора, который и внушал ему о себе большие мысли.

А когда под конец речи Костя вспомнил про комитет и хотел сказать что-нибудь такое, что было бы похоже на обыкновенное, то он упомянул о близкой и блестящей победе труда над капиталом. И тут же как-то смялся, ибо капитал со всем, что связано с ним, показался таким мизерным, таким прошлым, в сравнении с чем мотор, бьющийся пропеллером, запах лака, касторки были огромным достижением, бесконечно будущим и желанным.

— Товарищи! — закончил Костя. — В этом вот… в шуме… наша сила… мощная… Решит все. Да здравствует сила наших, своих непобедимых моторов!.. Да здравствует!

Что-то еще хотел сказать Костя. Но волна голосов вспенилась над собранием и заглушила оратора.

— Уррра! Да здравствует труд! Урра! Моторрры!

Разные возгласы, как волны, разбившиеся о скалу, пенистыми кругами зашумели по залу.

Косте больше нечего было сказать. Гул толпы, шум мотора, который был тут же опять пущен в действие, докончили, довершили, ознаменовали весь настоящий смысл, который был нужен толпе.

Костя заметил, что вместе со всею толпой кричал и хлопал в ладоши тот скептик-старик, который раньше стоял, нахохлившись, у окна. Комсомолец, сделавший художественную рамку, бросал шапку в воздух, сохраняя, однако, свое угрюмое выражение лица, словно сложное дело делал.

Потом приветствия рабочим говорили от имени МК, от имени районного комитета, от профессиональных организаций, от отдела женщин-работниц. От последних говорила смуглая женщина средних лет с немного нерусским акцентом, с мягкими, но решительными жестами, с большими глазами немного навыкате и с красным платком на голове, скрывающим, должно быть, красивые черные волосы.

Слушая ее, Костя никак не мог понять смысла ее пафоса, потому что она воодушевлялась и волновалась, казалось бы, в самых неподходящих местах. И тут Костя впервые испытал как будто страх: ему казалось, что вот-вот эта странная женщина скажет что-нибудь совсем чужое, совсем не то, что надо, совсем враждебное.

Когда женщина кончила речь, Костя вздохнул облегченно, словно перепрыгнул через пропасть.

При выходе с митинга женщина подошла к Косте.

— Простите… товарищ… Моя фамилия Ибрагимова, — и подала ему руку жестом светской дамы. — Это вам от Платона. Он уехал в Китай. А перед отъездом прислал мне эту записку для передачи вам.

В записке было:

«В Китай! Россия стала очень тихой. Все идет под лозунгом: будь прилежен и бережлив! Койкой я не воспользовался. Захотелось умереть на  д о р о г е. На до-ро-ге. Когда-то мы с тобой беседовали о русском революционном бунте. Буду разносить его по земле. Однажды на закате солнца я стоял в Кремле лицом к Замоскворечью. Направо, к западу, был завод. Налево — восток. И я подумал: зачем, во имя чего вековая традиция нашего русского плоскогорья, нашей северной Месопотамии — на запад?