Претендентка на русский престол - Елена Арсеньева

Она была так поглощена своими ночными терзаниями, что, резко повернувшись на кровати, вдруг спохватилась, не потревожила ли Анну Яковлевну, с которой ей пришлось делить сегодня постель. Валерьян, сославшись на недомогание, спросил себе отдельную комнату. Но велика же была задумчивость Елизаветы, коли она и не приметила, как Анна исчезла!

Елизавета привстала, огляделась при свече… Комната пуста. Вся одежда Анны лежала на табуретке, но хозяйки нигде не было.

Ну мало ли куда она могла податься! По нужде вышла или прохладиться… Елизавета раскинулась поудобнее в постели, слишком узкой для двоих, и не заметила, как уснула. Да столь крепко, что и не проснулась, когда вернулась Анна; только подвинулась, ощутив прикосновение ее горячего, как огонь, тела.

Утром Валерьян выглядел вполне здоровым. Однако занемогла Анна Яковлевна. Видать, простудилась, бегая неодетая студеной ночью бог весть где. Охала, ахала за завтраком, причитала, усаживаясь в зимнюю двухместную карету, поставленную на полозья, с любавинским уже кучером, крепостным Лавром… Вещи перегрузили на телегу, и она ушла вперед. Лакею Северьяну со Степанидою предстояло проделать трехчасовой путь, стоя на запятках кареты. Она была так тесна и набита баулами Анны Яковлевны, с коими та не пожелала расстаться, что граф с женою и кузиною там едва разместились. Но чуть остался позади Нижний (Елизавета, припав к окну, высматривала знакомые места, от волнения ничего не видя; только вдруг почудилась женщина, схожая с покойною Неонилой Федоровной, и страхом обдало, будто кипятком), как Анна Яковлевна уже вовсе расклеилась и умирающим голосом выразила пожелание лечь.

Чтобы она легла, третий пассажир должен был покинуть карету, иначе не развернуть откидного сиденья. Елизавета уже успела мысленно пожалеть Строилова, которому предстояло теперь или пересесть на облучок, или стать на запятки рядом с прислугою, но тут Анна Яковлевна, залившись слезами, простонала:

– Умоляю, Валерьян, не покидай меня! Я больше не могу выносить присутствия этой… каторжной! От нее так и разит тюремной баландою!

Елизавета обмерла. Даже не чудовищное оскорбление поразило ее, а нелепость выпада. Ночью Анна Яковлевна безропотно спала с ней в одной кровати, а тут…

– Тс-с! – прошипел граф. – Ты мне обещала, кузина! Об этом знать никто не должен, ты поняла?!

– Ох, поняла! – плаксиво вымолвила Анна Яковлевна. – И все же, пусть она уйдет, пусть уйдет! Мне от нее дурно…

У нее началась настоящая истерика, и не успела Елизавета опомниться, как уже стояла меж Северьяном и Степанидою, изумленными едва ли не пуще ее, на запятках быстро едущей кареты.

Морозы на исходе февраля еще бывают значительные. Такой денек выдался, к несчастью, и теперь. Ветер бил в лицо, вынуждая сгибаться в три погибели, чтобы укрыться от его свирепости. Руки, вцепившиеся в верхушку кареты, застыли; Елизавета их почти не чуяла. Ужас овладел всем существом ее; потрясение от равнодушной жестокости мужа было таким, что она не смогла ни плакать, ни сопротивляться ему.

Время шло. Карета подскакивала на ухабах, проваливалась в ямины. Белые стены лесов неслись справа и слева, солнце скрывалось в колючей снежной мгле, а Елизавета никак не могла осознать происшедшее. Ее укачало, тошнота поднялась к горлу, в голове помутилось. Она уже не замечала ни испуганных переглядок слуг, ни мороза, ни ветра… как вдруг, вынырнув из обморочного забытья, ощутила себя бессознательно бредущей по наезженным колеям, с двух сторон поддерживаемой Северьяном и Степанидою.

– Ради бога, очнитесь, барыня! – твердила встревоженная горничная, поглядывая вслед быстро удаляющейся карете. – Скорей, скореичка! А то отстанем, ужо зададут нам.

Елизавета чуть усмехнулась одеревеневшими губами: она, графиня, вместе со своими крепостными попала в кабалу крайней жестокости и бессердечия от их общего хозяина, ее венчанного мужа! Нет, Елизавета его пока что не боялась. Гораздо больше ее беспокоило ледяное оцепенение, охватившее все тело. Потому она, с трудом передвигая ноги, заставила себя идти все быстрее и быстрее. После и бегом побежала. И когда вновь вскочила на запятки, догнав карету, щеки ее пылали, было жарко, и даже горечь отошла. Случившееся казалось лишь досадным недоразумением, которое вот-вот разрешится. Ох, как ей хотелось мира вокруг себя и в душе своей!

Однако долог, слишком долог был путь в Любавино, слишком студен день, чтобы к исходу этого пути надежда еще тлела в ее душе.

Ни тени раскаяния не виделось в лице Валерьяна, когда уже на самом подъезде к селу он приказал жене сесть в карету. Елизавета до того устала, что даже не смогла горделиво отказаться, хотя было такое желание. Она бочком пристроилась рядом с Валерьяном и, украдкою взглядывая то на него, то на Анну Яковлевну, вдруг открыла для себя обидную, но вполне очевидную истину: да они же любовники! Об этом достаточно красноречиво говорило и умиротворенное, победительное лицо этой кузины; и раскрасневшиеся щеки мужа, его покрытый каплями пота лоб; и беспорядок в одежде, который они, не стыдясь, не скрывали при Елизавете; а главное – та особая атмосфера греха, которая всегда окружает преступных любовников, не считающих нужным скрывать свою связь. Многое в событиях последних дней прояснилось. Вот почему Анна Яковлевна была так раздражена бдительным присутствием Миронова, который постоянно следил, чтобы молодые спали вместе. Вот куда она бегала нынче ночью: плотский голод утолить! Но, видать, ненасытна была, коли и днем восхотелось того же… Вот чем объяснялось равнодушие Валерьяна к жене: она и впрямь не шла ни в какое сравнение с «Аннетою». Право, только такая простота, как Елизавета, могла не заметить мужниной обмолвки в их первую ночь. Да и какая там обмолвка! Они таились только перед грозным Мироновым, а теперь надобность отпала. Ясно, что за участь ждет Елизавету в графском доме, – венчанной приживалки. Истинной хозяйкою будет Анна.

«А чего бы ты хотела, каторжанка, бродяжка? – со злою издевкою спросила себя Елизавета, закрывая глаза. – Барыней сделаться? Властвовать? Счастливой быть?.. Ишь, какая! Все, все кончено, видать, со счастьем! Свою меру ты уже отмерила».

И потом, когда барская повозка промчалась по заснеженным порядкам Любавина, встречаемая земно кланяющимися крестьянами, и, пролетев через лесок, остановилась у крыльца двухэтажного господского дома, где их ожидала подобострастно согнутая дворня, Елизавету никак не покидало ощущение, что все эти люди, а не только Лавр, Северьян да Степанида, и заиндевелые кони, и ворона-каркунья, медленно пролетевшая мимо, и даже собака, вдруг истошно завывшая в сенях, словно пророча несчастье этому дому, все о ней знают; что она внушает им презрительную, насмешливую жалость своим растерянным видом; что нигде не сыскать ей отныне ни крупицы любви и нежности… И почему-то она несправедливо-горьким упреком поминала Гаврилу Александровича Миронова, который, уехавши, словно бы увез с собою всю ту малую толику счастливого спокойствия, ненадолго отпущенного ей скупой Судьбой.

Весна заблудилась где-то. И хотя на Евдокию сияло в чистом голубом небе солнце, радостно тенькали синички, ноздревато оседали на пригорках сугробы, что сулило доброе лето, уже назавтра вновь заволокло небо; и вот вторую неделю ветреные, морозные дни чередовались со снегопадами да вьюгами. Сугробы многослойными пирогами подпирали заборы, а то и валили их своей сырой тяжестью; мужики не успевали скидывать снег с крыши барского дома, расчищать подъезд; белая крупка все сыпала да сыпала. И чудно было глядеть на небо: неужто там еще не иссякли зимние припасы? И когда все же иссякнут? И настанет ли вообще весна? Мужики опасались: ежели будет дружная, то поплывет все кругом!..