Ярость Антея - Роман Глушков

– А что сам Лев Карлович думает об Эдиковых странностях?

– А что он может о них думать? – вскидывает брови Кленовская. – Ефремов – геолог, а не детский психиатр. Сказал, что после всего пережитого ребенок наверняка нас еще не такими чудесами удивит. Да родителей, что оставили с собой в «Кальдере» малолетнее дитя, обругал. Грязно обругал, совсем не по-академически. Ну так мы и сами, глядя на Эдика, почитай, каждый день их недобрыми словами поминаем, пусть даже о мертвецах либо хорошо говорить пристало, либо ничего…

Мы допиваем чай и моем за собой посуду. До рассвета остается еще три часа, но спать нам обоим не хочется, поскольку с благоволения Папаши Аркадия мы и так проспали больше двенадцати часов. Вернее, это я проспал. Насчет Ольги ручаться, естественно, не буду. Как она распорядилась своим отдыхом – ее дело. Но раз вместо того, чтобы вернуться в их со Сквайром комнату Кленовская приглашает меня подняться на театральный купол и подышать свежим воздухом, значит, она, подобно мне, тоже ощущает себя бодрой и готова спозаранку отправиться на поиски нового автомобиля.

На самую верхушку купола мы не карабкаемся. Впотьмах это небезопасно, да и маячить на открытой всем ветрам площадке нежелательно даже ночью. Поэтому мы выбираемся на крышу и остаемся возле обрамляющей купол высокой – в рост человека, – балюстрады. Сквозь нее можно глядеть на ночную «Кальдеру» и при этом держаться в тени, незаметным и с земли, и из окон окружающих площадь зданий. Кто дежурит в этот ранний час на наблюдательном посту – Яшка или кто-то еще, – мы не знаем. И где он расположился – тоже. В одном можно не сомневаться: дозорный не спит. Полковник Кунжутов имеет привычку лично проверять караулы, причем в такое время, когда часовых яростнее всего одолевает сон. То есть перед самым рассветом. То есть сейчас.

Город, поразивший меня прошлой ночью своими дикими контрастами, выглядит все тем же олицетворением пущенного на самотек тотального безумия. Окна в домах вспыхивают и гаснут, как синхронно, так и вразнобой. «Бешеное железо» носится по улицам и громит все, что каким-то чудом еще не разгромлено. Отовсюду доносится грохот рушащихся зданий. В левобережье полыхает пожар. В общем, с очередным тебя недобрым утром, славный город Новосибирск!

Я приглядываюсь, стараясь высмотреть, что происходит на другом конце Вокзальной магистрали, у подножия Поющего Бивня. Огни вокзала освещают площадь Гарина-Михайловского, но разглядеть на ней одинокую фигуру академика у меня не выходит, сколько я ни напрягаю зрение. Жаль, бинокль остался в гримерке вместе с разгрузочным жилетом, ну да ладно. Происходи в тех краях что-либо подозрительное, дозорный наверняка уже известил бы об этом Папашу Аркадия и остальных. Но раз наблюдатель молчит, значит, и нам пока не о чем беспокоиться. Взойдет солнце, там и решим, что делать дальше.

Глянув на торчащую из-за руин ЦУМа остроконечную колонну, я сразу вспоминаю картину нашего малолетнего гения. Ту самую, на которой заполонившая привокзальную площадь толпа осаждает Бивень, и у меня вдруг на душе начинают скрести кошки.

– Ты видела последний рисунок Эдика? – интересуюсь я у Ольги. Она прислонилась к балюстраде и пристально глядит в том же направлении.

– На котором мы с тобой ведем задушевную беседу? – спрашивает в ответ Кленовская.

– Нет, другой. Тот, что мальчик нарисовал час назад у меня в комнате, – уточняю я.

– Нет, еще не видела, – мотает головой его опекунша. – А что?

– Надо бы тебе срочно на него взглянуть, – настоятельно рекомендую я. – Возможно, ты лучше разберешься в замысле его творца и скажешь, что за столпотворение он имеет в виду. И, самое главное, происходило уже в «Кальдере» нечто подобное или этому еще только суждено случиться.

– Какое столпотворение? – не понимает Ольга.

Я вкратце объясняю, создание какой именно картины не так давно засвидетельствовал воочию. И, подытожив, осведомляюсь:

– Как часто и насколько точно сбываются Эдиковы пророчества?

– Думаю, всегда и практически буквально, – отвечает «фантомка». – Но расшифровать их сразу удается лишь в том случае, когда нарисованный на картине человек тебе знаком. Иначе озарение посетит тебя уже постфактум. Или не посетит, если проморгаешь предсказанное малышом событие. Однако такое случается редко, ведь он рисует не все подряд, а обычно то, что точно не ускользнет от твоего внимания. Вот, к примеру, пять дней назад Эдик нарисовал незнакомца, который убегал по мосту от чудовищных размеров паука. Как ты понимаешь, смысл сего пророчества открылся мне только вчера днем. А до этого мальчик изобразил Сквайра, который… – Кленовская осеклась и печально вздохнула. – Ну, в общем, когда Сидней, встав на одно колено, как истинный джентльмен, предлагает мне руку и сердце. Он и впрямь сделал мне предложение, но лишь спустя три дня. При этом, я абсолютно уверена, он не заглядывал к Эдику в альбом. Так что за достоверность его предвидений можно ручаться.

– Значит, у вас с Хиллом действительно все очень серьезно, – резюмирую я. – И у обоих есть веский повод выжить и найти отсюда выход. А что вы решили насчет Эдика?

– О чем ты говоришь, Тихон? – безрадостно отмахивается Ольга, кажется, уже пожалев, что затронула эту щекотливую тему. – Что мы можем сейчас толком решить? Я попросила Сквайра повторить свое предложение, когда мы выберемся отсюда живыми, и пообещала, что в том случае дам ему ответ немедленно. Но здесь давать друг другу клятвы и строить планы на будущее, черт побери, глупо. Хотя надеяться на лучшее, конечно же, не возбраняется. Жена Хилла утопилась в реке три года назад, оставив его одного с годовалым ребенком на руках. Вдобавок врачи обнаружили у Сиднея тахисклероз Тюрго. Но в Англии с этой болезнью на начальной стадии можно жить хоть до старости – их медики первыми научились сдерживать ее прогрессирование. В принципе, за пределами «Кальдеры» ничто не помешало бы нам со Сквайром узаконить наши отношения. И усыновить Эдика. Но пока это всего лишь мечты, в сравнении с которыми даже песчаные замки кажутся несокрушимыми бастионами.

– Ты любишь Хилла?

– Даже не знаю. Если бы любила, сказала бы «да». Если бы нет – «нет». Что вообще такое любовь для тех, кому за тридцать? Неконтролируемый всплеск гормонов и эмоций. Иначе говоря, легкое недомогание. Похворал немного, потемпературил, а потом однажды проснулся, глядь – и выздоровел. Что, хочешь поспорить? А как еще прикажешь относиться к любви, когда не раз успел убедиться, что она – преходящее явление? Это для пылкой молодежи она – краеугольный камень настоящих романтических отношений. А для таких, как мы, важна уже не любовь, а то, что остается, когда она проходит. И если ничего, кроме тоски и раздражения, грош цена такой любви, какой бы страстной она поначалу ни казалась…

– Ну прямо трагедия всей твоей молодости, брат, – вставляет недремлющий Скептик. – Сколько страсти, сколько бессонных ночей, а что в итоге? До сих пор удивляюсь, как эта стерва твой парадный мундир на помойку не вышвырнула.

– …Но если по прошествии этой хворобы вы с партнером продолжаете питать друг к другу взаимную привязанность и уважение, – продолжает Ольга, – значит, вам несказанно повезло. Подобный «сухой остаток» любви – большая редкость. Мы с Сиднеем знакомы чуть больше двух месяцев, но некая основа, фундамент для постройки совместного будущего, между нами явно заложен. Я чувствую это и Хилл тоже. Вот только завидовать нам сегодня – все равно что поздравлять приговоренного к смерти с днем рожденья. Идиотизм, одним словом.