Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи - Эдит Хейбер

страной» она была, населенной «удивительными, непонятными людьми»[547]. Она задавалась вопросом, не отличается ли так Россия от Запада из-за своего климата – «буйной, короткой, сумасшедшей весны, тяжелой, черной зимы» – или огромного размера – «бесконечной однообразности впечатлений (лес, так иди по нем двое суток, степь – так четверо».

Более глубокое исследование специфической природы русского народа – в особенности простых деревенских жителей – проводится в ряде рассказов, опубликованных в «Возрождении» в 1931 году и только пять лет спустя, с некоторыми дополнениями, включенных в сборник «Ведьма», который стал одной из любимых книг Тэффи: «…единственная из моих книг, за которую мне абсолютно не совестно»[548], – писала она Бицилли. Как она объясняла Амфитеатрову, цель у нее была серьезная: изобразить «вчерашних богов», которые «в народной жизни живут да поживают». Иными словами, ее интересовало не столько славянское язычество (хотя она и приводит увлекательные и подробные описания некоторых «богов»), сколько то, как старые верования продолжают формировать русский характер. Как она пишет в рассказе, давшем название всему сборнику: «Иностранцу, само собою разумеется, рассказать об этом совершенно невозможно – ничего не поймет и ничему не поверит. Ну, а настоящий русский человек, не окончательно былое забывший, тот, конечно, все сочтет вполне достоверным и будет прав» [Тэффи 1997–2000, 2: 198][549].

Как правило, фантастические рассказы подразделяются на две категории: в одних все действительно происходит по воле сверхъестественных сил, в других в финале случившееся получает рационалистическое истолкование; но истории Тэффи не относятся ни к одной из групп. В них происходят некие необычные события, которые простой люд объясняет вмешательством нечистой силы, но ничто из случившегося не является однозначно сверхъестественным. С другой стороны, автор не дает никаких правдоподобных объяснений, поэтому читатель остается в состоянии волнующей неопределенности. Понять подход Тэффи позволяют комментарии повествовательницы в рассказе «Собака»:

Часто люди склонны видеть чудесное в пустяках или вообще там, где все обычно и просто, любят припутать какие-нибудь свои предчувствия или сны, которые они толкуют соответственно случаю, так или иначе. Другие же, трезвые натуры, наоборот, очень скептически относятся ко всему необъяснимому, разбирая и объясняя истории, лежащие вне их понимания. Я не принадлежу ни к тем, ни к другим, объяснять ничего не собираюсь, а просто честно расскажу, как все было, все, начиная с того начала, которое я началом считаю [Тэффи 1997–2000, 2: 296][550].

Трезвый тон этого отрывка весьма характерен для «Ведьмы». Рассказам из этого сборника, вопреки канонам жанра, свойственна сдержанность и недосказанность, а повествовательницы, как правило, убеждают нас в своем здравомыслии. Во многих случаях однообразное течение повседневной жизни нарушается неким странным происшествием, предполагающим (как и в «Авантюрном романе», но в совершенно ином контексте), что спокойствие человеческой жизни является лишь прикрытием для действия иррациональных сил.

Рассказ, давший название всему сборнику, служит иллюстрацией того, как суеверие нарушает скучную повседневную жизнь даже тех людей, которые по общему мнению являются просвещенными. Повествовательница рассказывает о странном событии, случившемся, когда ей было 19 лет и она жила с мужем и полуторагодовалой дочкой Валей в унылом городке, притаившемся среди степей (некоторые подробности здесь имеют автобиографический характер). Когда горничная Устюша, никого не предупредив, пропадает на четыре дня, супруги решают уволить ее, но кухарка загадочно предупреждает хозяйку, что у них ничего не получится, «…потому, что она каждую ночь на вас шепчет, и бумагу жгет, и в трубу дует» [Тэффи 1997–2000, 2: 202]. Муж рассказчицы приписывает эти слова крестьянской темноте, но супруги действительно не могут избавиться от Устюши. Главный кошмар (на самом деле не такой уж и кошмар) происходит однажды вечером, когда няня показывает хозяйке, что все 12 стульев в столовой и еще какой-то незнакомый 13-й расставлены спинками к столу, и объясняет, что так их выгоняют из дома: «Да, от ворот поворот, вот Бог, а вот порог. Поворачивайте, и вон отсюда!» (от похожих на заклинание повторов становится еще страшнее) [Тэффи 1997–2000, 2: 206]. Больше в тот вечер ничего не случается, но наутро муж решает, что им все-таки стоит уехать из этого дома.

Поворот стульев как сверхъестественное явление – дело незначительное. Важно не событие как таковое, но то, как сила иррационального воздействует даже на «просвещенную» пару. Автор утверждает, что Устюшин «отворот» все-таки сработал: «…“поворотило” же нас из этого дома, поворотило и выгнало. Как там ни посмеивайся, а ведь вышло-то не по-нашему, по-разумному и интеллигентному» [Тэффи 1997–2000, 2: 211]. В рассказе и внешний мир, и сознание существуют на двух уровнях. Хотя городок – образец тоскливого однообразия, в нем происходят неожиданные, тревожащие события, влияющие на мысли, на первый взгляд, просвещенных героев.

Действие многих рассказов «Ведьмы» происходит в местах, где в детстве Тэффи – обычно в этих рассказах она фигурирует как Надя – проводила лето, на Волыни (где, как отмечает Кейт Браун, вера в духов не была изжита и на протяжении значительной части советского периода [Brown 2004: 67]). В одном из наиболее сильных рассказов, «Русалке», повествуется о том, как соблазнительная, но коварная славянская водяная дева вселяется в малоподходящую для этого набожную горничную Корнелю, которую называют панночкой (по-польски – молодой госпожой), потому что была она из благородного рода и жеманничала. По воскресеньям Корнеля молилась у ледника, а ее единственное сходство с русалкой заключалось в необычайно длинных волосах, которые она укладывала в виде некрасивой короны. Приехав как-то летом, семья обнаруживает, что Корнеля вышла замуж и теперь, поскольку живет у пруда, молится, сидя у воды на стволе вербы. Кажется, что никаких других перемен с ней не происходило до того дня, когда она принесла на конюшню сахар, чтобы старшие сестры и их подруги угостили лошадей, и у нее распустились волосы. Одна из барышень воскликнула, что Корнеля – «настоящая русалка», и когда она спросила пригожего молодого конюха Федько, согласен ли он с ней, тот, чтобы угодить барышням, ответил: «Эх, и бувает же красота на свете!» Повествовательница замечает, что это был один из переломных моментов судьбы, и после Корнеля перестала молиться по воскресеньям; теперь, сидя на стволе вербы, она расчесывала свои волосы и пела по-польски: «Злоты влосы, злоты влосы…» («Złoty włosy, złoty włosy») [Тэффи 1997–2000, 2: 275, 276][551].

Затем Надя, от лица которой ведется повествование, и ее сестричка Лена становятся свидетельницами поразительного преображения Корнели. Когда она и прачка купались в пруду, Федько крикнул: «Го-го-го! <…> Го! Ру-сал-алка!» – и Корнеля повернулась в его сторону и, истерически смеясь, начала выскакивать по пояс из воды и