Венецианская блудница - Елена Арсеньева

Простая мелодия разлилась над тихим зеркалом вод, иАлександра вдруг утонула в море ласкающих звуков. Это была странная жалоба безпечали, в ней слышалось что-то невероятное и трогательное до слез. Прекрасныбыли стихи, и Александра с изумлением узнала сонет Торквато Тассо – один изнаиболее любимых ее учителем музыки:

Мне тайный пламень сердца не помог,

Все кончено, и не поправить дела:

В отчаянье, не знающем предела,

Мечтаю смерти преступить порог.

Александра чуть усмехнулась: вторая строфа оказалась издругого сонета! Но это было неважно, совершенно неважно, как, впрочем, инезамысловатая мелодия, среднее между хоралом и речитативом. Главное здесь было– дух пения, а он был обворожителен!

Баркайоло черпал воду своим длинным веслом, и чудилось,звуки стекают в черную сонную волну вместе с серебряными брызгами воды илунного света. Гондола медленно и ровно скользила вдоль мрачных каменных палат,горделиво, сурово, молча глядевших из мрака. Чудилось, она везет некую тайну.Волны звуков вздымались вокруг, бились кругом – чудилось, поет вся ночь, инабережные, и увитый плющом мостик, прогнувшийся над каналом, и старое дерево,которое клонило свои ветви к сырой глубине, – все это было серебристо-голубое,призрачное. И голос… серебристый, невесомый голос… словно и не человеческийдаже. Да полно – не тени ли это поют, не призрак ли и гондола, бесшумноскользящая по каналу? И самые эти воды – не воды ли смерти, забвения? Безлюдьеи лунный свет внушали покой, какого не бывает в жизни. Все напоминало давний,забытый сон.

У женщины, которая плыла в гондоле, стиснув руки на груди,так колотилось сердце, что больно было дышать.

Гондола медленно коснулась мраморных ступеней.

Чезаре летучей мышью метнулся на них, исчез во тьме, нокогда из гондолы вышел Лоренцо и подал руку Александре, узкий лунный лучпролетел меж ними и вонзился в открытые двери дворца, будто стрела судьбы, волекоторой они должны были следовать неуклонно.

***

Почему-то он не поцеловал ее сразу, едва они ступили натеррасу, а взял за руку и повлек во дворец. Александра была так напряжена, чтовся душа дрожала, как туго натянутая струна, и ей чудились вокруг некиеотрывистые мелодические звуки, словно струна души издавала их в нетерпении,даже не ожидая, когда ее коснутся пальцы музыканта… а может быть, дворец былеще полон эхом песни баркайоло. Но та или другая музыка зазвучала стократгромче, когда Лоренцо вдруг остановился так резко, что Александра налетела нанего – и больше уже не отстранялась: не могла.

Он прижал ее к себе так, что удары его сердца, чудилось,пронизывали насквозь ее стройное тело и отдавались в его же ладонях, прижатых кее спине. Александра запрокинула голову – и губы их сошлись: твердые, четковырезанные – и мягкие, нежные, сложились вместе, будто частички некоейчувственной головоломки, и это простое прикосновение словно бы ошеломило имужчину, и женщину… они только и могли, что просто стоять, прижимаясь друг кдругу телами и губами. Весь жар их сердец бился сейчас в этих сомкнутых исомкнувшихся губах, и Александре вдруг стало страшно – страшно той силы,которая подчинила ее себе, не оставив места рассудку.

– Что это? Что?.. – выдохнула она в последнем приступеосторожности, и язык Лоренцо с силой проник в ее приоткрывшийся рот, словнотолько того и ждал, а губы Александры впились в него… словно только того иждали!

Так оно и было, и поцелуй их вмиг сделался стольгрубо-страстным, словно оба мстили друг другу за эти несколько мгновенийискусительной неподвижности. Борьба в раскаленных глубинах их сцепившихся ртовнапоминала схватку двух змей, которые то сплетались, то расплетались, непонимая, сражаются на жизнь или на смерть. Слабые стоны огласили тьму, но скоропоцелуй сделался мучительным, ибо лишь усиливал страдания двух охваченныхжеланием тел, не принося облегчения.

Стремясь еще ближе приникнуть к Лоренцо, Александра невольнопросунула колено меж его ног – и он задрожал, с новой силой впиваясь в ее губы.Теперь он отвечал укусами на каждое движение этого нескромного, любопытногоколена, которое ласкало его, то поглаживая, то прижимая так, что он больше немог справляться с буйством плоти.

Он хотел эту женщину до безумия, как никогда раньше –другую, даже ее – как никогда раньше!

Он сознавал, что из России она вернулась другою: те жечерты, тот же голос, но нечто – может быть, легкая тень печали в ее глазах,может быть, этот новый взгляд, как бы испуганно вздрагивающий при встрече с еговзглядом, может быть, эта ее внезапная задумчивость, когда душа, чудилось,вдруг воспаряла над телом, оставляя по себе лишь томительную улыбку, слаботрепетавшую на губах, – словом, что-то появилось в ней теперь новое и стольнеотразимое, что один только день, минувший от вчерашней ночи, когда он такгрубо обладал ею, сделался для него мучительным ожиданием наслаждения. Ужас былв том, что его опытное тело и вещая душа уже провидели истину, которую покаотказывался признать циничный рассудок: ничего подобного он не испытывал еще ниразу в жизни.

С трудом оторвавшись от ее губ и еще чувствуя солоноватыйвкус крови во рту, Лоренцо проговорил, едва переводя дух и отчего-то чувствуясебя юнцом, который впервые осмелился молить женщину о близости:

– Давай разденемся…

Она встрепенулась, напряглась в его объятиях, откинулась,уперлась в его грудь руками и пыталась вырваться… но что было ее слабоесопротивление перед страстью охотника, от которого уходит добыча, – нет, простоперед страстью!

Ждать он больше не мог, и снова, как вчера, нашарив на поясестилет, одним движением вспорол ее платье, едва не засмеявшись при мысли, какоелицо снова сделается у Чезаре, когда он придет утром – и обнаружит это.

А она испугалась, когда кинжал снова оказался близ ее тела,Лоренцо чувствовал это. В ее поцелуях появился страх…

О, как он мечтал раньше увидеть страх в глазах ЛючииФессалоне, ощутить его привкус! Как он мечтал видеть ее молящей о его ласках,старательно – и тщетно! – разжигающей пожар в его теле!

Тщетно?.. Ничего себе!

Но почему-то ему мешал ее страх. О Мадонна, да ведь забытыйстилет упирается сбоку в ее корсет! Лоренцо ужаснулся. Одно неосторожноедвижение – и он мог бы оцарапать ее кожу, а ведь она нежнее розовых лепестков!

Оцарапать? Да ведь еще три дня назад он желал иссечь ее этимстилетом на куски, только чтобы добиться своих бумаг! А теперь… А теперь! Гневна себя ударил в голову, как черная, дурная брага, и Лоренцо, резко повернувстилет так, что острие теперь упиралось в его грудь, вложил гладкую рукоять вее пальцы.