Образ Беатриче - Чарльз Уолтер Уильямс

балконы открывались, оттуда валил дым гнева, едва ли не худший, чем адские дымы из круга гневливых. Только постепенно стал различаться путь спасения, пришло мучительное осознание того, насколько медленным было его движение вверх, насколько вялыми были его желания! Теперь он яснее различал голоса великих поэтов, творивших до него, голоса могущественных сил, рассказывающие ему об исконной природе любви, о свободе и власти, заново постигая посланный ему Образ, с которого начался его путь. Он научился распознавать алчность во всех ее видах, равно как и ее противоположность — расточительство, все то, что не просто замедляло рост души, но временами полностью обездвиживало ее. Вежливость и щедрость оказались надолго парализованными в его душе, но вот сейчас и здесь готовы были взломать преграду и уже превращались в настоятельную потребность сродни голоду и жажде. Но настоящего жара очищения его душа еще не испытала. До сих пор душа располагала только тем, чему ее научили Папа, Император и Вергилий, и однажды, давно и неосознанно, божественная Беатриче на прогулке. И вот он стоит перед стеной огня, не решаясь сделать шаг, а Вергилий наставляет его:

«Мой сын, переступи порог:

Здесь мука, но не смерть, — сказал Вергилий, —

Ты вспомни, вспомни!.. Если я помог

Тебе спуститься вглубь на Герионе,

Мне ль не помочь, когда к нам ближе Бог?

(XXVII, 20–24)

Но Данте все равно не решается вступить в огонь. Вергилию снова приходится его уговаривать:

«Отбрось, отбрось все, что твой дух сковало!

Взгляни — и шествуй смелою стопой!»

А я не шел, как совесть не взывала.

При виде черствой косности такой

Он, чуть смущенный, молвил: «Сын, ведь это

Стена меж Беатриче и тобой».

(XXVII, 31–36)

Если уж они благополучно прошли через мрак лжи, загрязняющей мир, чего же опасаться, находясь так близко от Истины? Поэма точно передает тяжесть этого последнего испытания: и все же поэзия способна сделать то, что невозможно ни для Императора, ни даже для самого Папы. Данте вступает в пламя, а впереди слышен голос, поющий: «Venite, benedicti Patris mei!»[152]. Через огонь поэты вышли «там, где есть тропа крутая».

Преодолев немногие ступени,

Мы ощутили солнечный заход

Там, сзади нас, по угасанью тени.

(67–69).

Солнце почти зашло. Поэты располагаются на ночлег. Данте засыпает и ему снится Лия, собирающая цветы на лугу и поющая о сестре Рахиль, сидящей перед зеркалом[153]. Проснувшись, Данте стремится дальше.

Когда под нами весь уклон проплыл

И мы достигли высоты конечной,

Ко мне глаза Вергилий устремил,

Сказав: «И временный огонь, и вечный

Ты видел, сын, и ты достиг земли,

Где смутен взгляд мой, прежде безупречный.

Тебя мой ум и знания вели;

Теперь своим руководись советом:

Все кручи, все теснины мы прошли.

Вот солнце лоб твой озаряет светом;

Вот лес, цветы и травяной ковер,

Самовозросшие в пространстве этом.

Пока не снизошел счастливый взор

Той, что в слезах тогда пришла за мною,

Сиди, броди — тебе во всем простор.

Отныне уст я больше не открою;

Свободен, прям и здрав твой дух; во всем

Судья ты сам; я над самим тобою

Тебя венчаю митрой и венцом».

(XXVII, 124–142)

Глава десятая. Настоящая Беатриче

Был час Венеры, утренней планеты, вдохновляющей влюбленных. В такой же час поэты входили в Чистилище. Теперь Данте один, а перед ним «Господень» лес, такой же обширный, как тот, перед которым он стоял в начале поэмы, но его природа иная. Это «la divina foresta, spessa e viva» — «божественный лес, густой и живой». Это земной рай, «наилучшее из того, что создано для нашего блаженства»[154], как говорит Данте в «Монархии»; правильное место для правильно живущего человека. Деревья спокойны, в их кронах щебечут птицы; легкий ветерок колышет листву. Ручей бежит по лесу в тени. На другом берегу ручья поэт видит женщину (как в его недавнем сне), собирающую цветы. Он заговаривает с ней и просит подойти поближе, чтобы он мог расслышать слова песни, которую та напевает. Впоследствии выяснится, что женщину зовут Мательда. Было высказано много предположений о том, кто мог послужить прототипом для этого персонажа поэмы. Наверное, было бы интересно узнать, кто бы это мог быть, хотя, в общем-то, это не принципиально. Беатриче в «Новой жизни» появлялась в окружении других девушек, и Данте ничего не сообщает о них. Единственная, с кем можно сравнить Мательду, это Джованна, Примавера[155], напомнившая Иоанна Предтечу. Мательда, а затем и Беатриче символизируют активный и созерцательный тип жизни. Все знания, которые сначала Мательда, а потом и Беатриче изливают на Данте, ничего не меняют в общем раскладе. Мы воспринимаем информацию о высочайших тайнах бытия, как слишком сложную для нас, и естественно предполагаем, что и для этих дам она такова же, но это неверно. И для Мательды, и для Беатриче сведения, которые они излагают, составляют всего лишь часть их собственного природного мира. На самом деле мы знаем, что Данте получал знания от Аристотеля, от святого Фомы Аквинского и от многих других. Мы по привычке думаем, что эти молодые и возвышенные дамы получали знания так же, черпая их из древних рукописей и книг мудрецов, но и это не так. То, что они знают, и о чем говорят — простое естественное знание, свойственное этому преддверию Рая и всей поэме. Конечно, умом они столь же прекрасны, как и телом. Никакие комментарии не должны лишать нас этой красоты, никакие переводы не должны тормозить быстрый итальянский говор Беатриче, не должны умалять, а тем более лишать вообще ее голос чудного небесного акцента. Обычно мы получаем новые знания, а потом радуемся тому, что узнали новое о мире, а должны бы начинать с радости, делающей процесс обучения сияющим и прекрасным. Это обычное качество любви. Любой влюбленный может со своей позиции с радостью объяснить любому комментатору то, о