Конец Большого Юлиуса - Татьяна Григорьевна Сытина

их и не видела. Три месяца в лагере побыла, решила бежать. Били очень и ещё другое, — она нетерпеливо дёрнула плечом, отвела глаза. — Часть немецкая близко стояла, солдаты приходили, брали девушек в казармы. Многие девушки сговаривались, и когда вечером вели с работы, разбегались в стороны от конвойных. Ну, тут, конечно, на счастье рассчитываешь: кого подстрелят, кто уйдёт.

— И ты бежала?

— И я. Мы хотели на родину уйти, да заблудились — поймали. Зашли переночевать в развалины, а тут облава. Избили, конечно, и угнали дальше в Германию, на завод. Ох, и озлобилась же я!..

— Ты?

— Ну да. Решила: не буду работать. Хуже смерти не придумают. Но там ребята были хорошие, наши, русские, — вот они меня и научили, как надо делать: три детали хорошо точить, пять — кое-как, с брачком, две — запарывать. Понимаешь, если сразу много запороть, — убьют, и всё. А так здорово получалось. В Октябрьскую годовщину мы неаккуратно сделали, много запороли, нас, конечно, в подвал. «Гума» дали, резиновая дубинка, знаешь?

— Знаю…

— Ну, вот. И всех, кто много запорол, в шахты на работу.

— И тебя?

— Да. Там хуже было. Без одёжи на морозе работали. Я на погрузке. Бараки щелястые, одеял нет, мешок из-под угля выстираешь и накрываешься. Кормили, знаешь, как? Триста граммов хлеба и суп из брюквы. Бывало, получишь за месяц пять марок, купишь пайку хлеба, ка-ак вцепишься зубами!.. Нет, голод хуже всего. Я во какая была, — Меньшая широко округлила руки, — как бочка. Это от горячей воды — мы всё воду с солью пили. Потом меня ни с того, ни с сего переводят в сортировку. Я думаю: что такое? Там же тёплое помещение и работа легче. Спрашиваю Галю, помнишь, такая Галя к нам ходила, Горчилиных дочка, старше меня на три года?

— Помню…

— Мы с ней в одной партии. Спрашиваю её, к чему бы это? Поговорили — ладно. Работаю. Через два дня вызывает Вредная Мелочь — мастер, немец, ребята его так прозвали. «У вас, — говорит, — плохая одежда. Возьмите талон на справу». Справа — спецовка, куртка тёплая и штаны, а выдавали её только немцам. Вижу, дело плохо, посоветовалась с Галкой. Она тоже говорит: плохо дело. Понимаешь, у нас девчата с немцами не гуляли. Разве какая-нибудь самая последняя свяжется!.. Ты не усмехайся, плохое всегда заметнее, и разговору больше. Да и не то у девчат на уме было, голодные, работаем по восемнадцать часов. Я знала, мне от Вредной Мелочи смерть, он так не отстанет — не по-хорошему, так силой возьмёт. В общем мы с Галкой его обманули, попросились к город землячку навестить и не вернулись в лагерь.

— А куда же пошли?

— Так… — Меньшая нахмурила брови и съёжилась. — Никуда. Скитались по глухим местам. Иногда кто-нибудь из своих поделится куском. Потом опять нас поймали. Били… Галину на химический завод угнали, а меня — в бетонную яму. Расстались мы с ней.

— В яме тяжелее было?

— Я уж привыкла к тяжёлому. Одёжа там никогда не просыхала, вот что худо; так и бродишь, словно пудовые мешки на теле висят. Под утро примёрзнешь к нарам, отдираешься, отдираешься — и смех и горе. Кормили тоже плохо. Нет, там трудно держаться. А кто ослабеет, в барак для больных, подберётся партия больных, отправляют на уничтожение. Барак этот, проклятый, посреди лагеря стоял — откуда ни взглянешь, видно его. Крыша чёрная, горбатая, на окнах решётки. Я уж думала, не выбраться мне из ямы, но у нас партия подобралась дружная, из Ленинградской области ребята, из Украины, Ростова. Партийная организация была, партвзносы пайками принимали и от комсомольцев тоже, а потом делили среди ослабевших. Меня как-то две недели кормили. Одно было хорошо — бомбёжки. Ох, знаешь как вы тогда бомбили!

— Крепко?

— Ты бы хоть разок с нами побыл, тогда узнал бы. Как зайдут, как начнут стегать!.. Мы в ямы, прижмёмся друг к другу; пока бомбят — страшно, а улетят — так хорошо на сердце станет… Значит, приближается фронт, понимаешь? Потом эвакуация, немцы забегали, мы смотрим: плохо дело, надо опять бежать, а то загонят ещё глубже. Один раз повели на станцию грузить, мы и бежали — тридцать человек. Ушли в лес. Есть было, правда, нечего, но продержались. Ох, Вася, когда человек знает, чего он хочет, продержится!..

— Это верно.

— Вот Галю жалко. А ведь ты её забыл! Мы, бывало, придём с работы, заберёмся на нары м вспоминаем, вспоминаем… Она мне всё про вас рассказала, дрянь ты, Васька, вот что! За ней итальянец один заключённый ухлёстывал, профессор, он до войны этим был, как его… Ну, которые из земли черепочки достают, монеты… На архиерея похоже, только по другому.

— Археолог.

— Вот, вот. Он в лагере очень хорошее положение занимал, уборщиком на кухне. Всё равно Галка от него ничего не брала. А потом сказала: «Отстаньте вы от меня, я замужем!» И я ему сказала: «Она моего брата жена, отстаньте!» Ты что, женился?

Луконин невольно улыбнулся. Он вспомнил: если отцу надо было задать опасный вопрос, он никогда не хитрил, а заглядывал в глаза и спрашивал в упор: «Ты трогал моё ружье?», «Где взял деньги на театр?» Узенькие, светлые брови Меньшой были стянуты, как у отца, и смотрела она на брата выжидающе, в упор, суровыми, луконинскими глазами.

— Конечно, женился. Пять раз. У меня, знаешь, времени на эти дела много было…

— Вот и я ей так говорила, — просветлела Меньшая. — А сейчас было подумала… Очень уж ты красивый стал.

— Я?

— Офицер… Я в нашей группе старшая, мне говорят: «Пойдите к офицеру Луконину, он со своими людьми из тяжёлых боёв вышел, помогите дома убрать, бельё постирать, чтоб луконинцы хорошо отдохнули». Я спрашиваю: «Какой Луконин, не Василий?» А сердце в самые пятки ушло… А ещё когда сюда пришла, бойцы не пускают к тебе: «Он, — говорят, — пять суток не спал, отдыхает…» Ты большой начальник?

— Очень большой.

— Врё-ошь! Я вижу. Галка бы порадовалась за тебя, знаешь, как? Она ведь тебя больше всего на свете!..

— Ладно, ладно… Ты мне лучше вот что скажи: куда вас отправляют?

— Домой. Я в Новгород поеду.

— А может, в другое место, Меньшутка? Новгород очень разбит. С жильём туговато, родных у тебя нет…

— Нет, домой. Мне, Вася, теперь никогда больше трудно не будет. Трудное позади, — она протянула мягким, ласковым движением руку, положила её на руку брата, улыбнулась и прибавила. — Дай, хоть я тебя ещё разок поцелую, Васёк, а то всё говорим, говорим…