Корсары Леванта - Артуро Перес-Реверте

— Чертов гонор, — подвел итог сержант Кемадо.

Все переглянулись с таким важным и значительным видом, словно это было нечто большее, а не просто слова. Они отдали бы все, что угодно, лишь бы нашлись не эти слова, а иные, но откуда ж им было взяться? У них, у заскорузлых вояк, сделавших войну своим ремеслом, умение красно́ говорить в числе навыков не значится. Мало в их жизни роскошеств, но все же одного никому не отнять — кто еще, кроме них, может выбрать себе и место, и способ жизнь эту окончить? И на том стоят они.

— Надо бы развернуться да ударить, — предложил прапорщик Лабахос. — Не набегаешься.

— Я давно говорю! — поддержал его сержант Кемадо. — Тут вопрос в том, кто где желает нынче ужинать — с Христом или в Константинополе.

— Лучше с Христом, — мрачно подытожил Лабахос.

Все взоры обратились к Урдемаласу, продолжавшему осторожно ощупывать бородатую щеку, за которой ныл зуб. Но капитан только пожал плечами, словно предоставляя решать им самим. Потом взглянул через ограждение рубки. За кормой и уже вдалеке, по-прежнему сцепленная с тремя турецкими кораблями, в густом дыму и частых вспышках выстрелов все еще отбивалась флагманская галера мальтийцев. Между нею и «Мулаткой» «Каридад Негра», которая вот-вот должна была подвергнуться атаке своих преследователей, — по бортам у них так и роились турки, готовясь к абордажу, — развернулась к ним носом, приемля неизбежное.

— Пять галер по нашу душу, — угрюмо сообщил штурман Бракос. — Дайте срок, и остальные подтянутся, вот только покончат с мальтийцами.

Лабахос сдернул с себя шляпу и швырнул ее на пол.

— Матерь Божья, царица небесная, да хоть пятьдесят!

Капитан Урдемалас взглянул на Диего Алатристе. Было со всей очевидностью ясно — хочет услышать его, потому что тот за все это время не проронил ни единого слова. Но Алатристе, так и не разомкнув уста — слова беречь надо, — только сумрачно кивнул. Да, впрочем, не слов от него и ожидали.

— Значит, так, — подвел итог капитан. — Пойдем выручать бискайцев. Обрадуются, надо думать, что не им одним сегодня умирать.

Я при Лепанто не дрался, как там было, не знаю, но бухту Искандерон, пока жив, не забуду, помнить буду шаткую, кренящуюся под ногой палубу, сверзишься с нее — тотчас поглотит тебя пучина, которая только того и ждет, крики тех, кто убивает и умирает, кровь, потоками скатывающуюся по бортам, густой дым и пламя. Море по-прежнему оставалось серым и гладким, как черенок оловянной ложки, а странная беззвучная гроза продолжала бушевать в отдалении, чертя небо зигзагами зарниц и жалко подражая тому, на что оказались способны мы, люди, одной своей волей.

Когда решение стиснуть, так сказать, зубы наконец было принято и рулевой взял «лево на борт», поворачивая «Мулатку» на помощь «Каридад Негра», та уже была взята в клещи передовыми турецкими галерами, и у нее по всей палубе, содрогавшейся от воплей и грома выстрелов, кипел бой. Рассудив, что драться сообща лучше, нежели порознь, капитан Урдемалас с помощью гребцов, вдохновленных свистящими бичами комита и его помощников, произвел искуснейший маневр и притерся тараном и носовой частью к самой корме «Каридад», а потом стал борт к борту так, что оба корабля оказались словно пришвартованы друг к другу, чтобы в случае надобности можно было переходить отсюда туда и обратно. Излишне будет говорить, какое ликование охватило воспрянувших духом бискайцев капитана Мачина де Горостьолы, какие радостные клики встретили наше появление, ибо до того сражались они безо всякой надежды, хоть и стойко отбивали абордажные атаки двух турецких галер. Две другие набросились на нас, пятая же стала заходить к нам в корму, намереваясь сперва ошеломить артиллерийским огнем, а потом уж взять на абордаж с этой стороны. В конце концов обе испанские галеры — мы с «Каридад» — обвязались найтовами по мачтам, чтоб течение не разлучило, образовав такой вот плацдарм и заняв, стало быть, круговую оборону, тем паче что и лезли на нас со всех четырех концов, с той лишь разницей, что бастион наш стоял посреди моря, а вместо толстых каменных стен от вражьего огня и натиска защищали нас, помимо, разумеется, собственных наших пик, клинков и аркебуз, брустверы по бортам, смастеренные из тюфяков да мешков, и с каждой минутой защищали все хуже, потому что пули и стрелы раздербенили их вконец.

— Bir mum kafir!.. Baxa kes!.. Alautalah!

Янычарам отваги было не занимать. Волна за волной они накатывали на палубы наших галер, горяча себя именем Аллаха и Великого Турка и клятвами перебить неверных собак. И выказывали при этом такое презрение к смерти, словно все гурии их мусульманского рая уже поджидали их у нас за спиной. Они прыгали к нам на борт с таранов, с переброшенных на манер сходней рей и весел. Сильное, прямо скажем, действие производили их неистовые гортанные крики, а равно также, впрочем, и красные долиманы, бритые или покрытые остроконечными шапками головы, устрашающие усищи и ятаганы, коими владели они, как волк зубами, и тщились сломить наше сопротивление. Однако и Господь Бог с католическим нашим государем без прикрытия сегодня не остались: косой на камень наткнулась янычарская храбрость с легендарной вековой стойкостью испанской пехоты, шансы уравнивавшей. И каждая новая волна разбивалась о стену беглого огня: аркебузы и мушкеты гремели чередой частых залпов, и стоило посмотреть, какую бестрепетную невозмутимость хранили в этом кромешном аду наши старые солдаты, с обычной, но оттого не менее завидной отчетливостью исполнявшие свою солдатскую должность: как стреляли, заряжали и снова стреляли, как, в лице не меняясь, когда истощались заряды, требовали у пажей и юнг пороха и пуль. Меж тех и этих плечом к плечу дрались мы, легконогие и юношески проворные молодые солдаты и моряки, дрались сперва пиками да копьями, а потом, сойдясь поближе, пустили в ход шпаги, кинжалы, топоры, ну и это вот сочетание свинца и стали с отвагой и решимостью внушало янычарам невольное почтение и, стало быть, сдерживало, ибо, так сказать, не поспевала собачка выкусывать блох из шерсти. И вот по прошествии того уже немалого времени, что длилась эта безжалостная схватка на утлом бастионе «Мулатки» и «Каридад», сцепленных вместе и огрызающихся огнем на турецкие галеры, из коих одни приближались к нам, а другие — отходили, чтобы дать своим командам передышку, ударить по нам из пушек и вновь ринуться на абордаж, осознал неприятель с непреложной ясностью, что победа обойдется ему большой кровью — нашей и своей.

— Сантьяго!.. Сантьяго!.. Испания и Сантьяго!..

Мы уже охрипли, и глотки у нас саднили от дыма, криков и едкого запаха крови. Иные, и вовсе не стесняясь в выражениях, поносили турок на чем свет стоит, а те, разумеется, в долгу не оставались, и вот на всех языках — испанском, баскском, турецком, греческом и лингва-франка — неслась забористая брань и много чего лестного было сказано про свиней-неверных и собак-обрезанцев, о сукиных сынах с обеих противоборствующих сторон, о хряках, обрюхативших соответственно ту или иную мамашу, давно уже себя зарекомендовавшую отпетой потаскухой, о содомских пристрастиях приверженцев пророка Мухаммеда, о сомнительной непорочности Пречистой Девы и несомненных пороках Иисуса, ну и, как водится, опять о распутных, с кем попало путающихся мамашах — уже, сами понимаете, других. Все это было в порядке вещей, широко распространено и бытовало повсеместно, а в подобных ситуациях — попросту необходимо.