Часть их боли - Д. Дж. Штольц

неотягчающим, бездетным, но внутри ворочалось предчувствие, что он идет ложным путем. Его вынужденный союзник Дайрик Обарай нес на себе явную печать вероломства, напоминая затаившуюся для броска гадюку. Но племянница Оскуриль… Оскуриль-то была чиста и благопристойна! Так почему же его терзало смутное чувство неприязни к ней и той ситуации, в которой он оказался? Они теперь часто прогуливались под сенью деревьев в саду имения Обараев, когда Юлиан навещал их. Сколько раз, касаясь ее белой маленькой ручки, он ни разу не имел возможности коснуться ее души и воспоминаний. И что странно, ему совсем не хотелось этого делать… Может, дело в его привычной чудаковатости и в том, что он никогда не был рабом красивых женщин, потому что его сердце принадлежало одной?

Вся суета вокруг него как удачливого мужчины, наследника богатейшего состояния, будущего мужа первой скромницы и красавицы двора – не трогала его. Ему все завидовали. Видели в нем баловня судьбы. И только самому Юлиану казалось, что он стоит где-то в стороне, силясь присоединиться, но… не может… Лишенный будущего, он вынужден был существовать нынешним днем, поэтому чувствовал себя только наблюдателем жизни, но не участником. Что с того, что он богат? Разве не почувствовал он пресыщения от суккубов, крови нежных девственниц и роскоши? Разве не бесполезен для него этот брак, который не принесет плодов и станет лишь прикрытием любовных похождений? Разве не бесполезны его попытки отыскать секрет белой розы, тайну которой учитель унес с собой в могилу?

«О, Вицеллий, – подумал вдруг он, с теплотой вспомнив старика-учителя. – Раньше я не понимал, почему вы признавались, что полюбили спокойный Ноэль. Я не понимал вас, желая путешествий и деятельности. И что теперь? Я получил все то, чего жаждал всем сердцем, чему завидовал. У меня есть дворцовая власть, пусть и не высшая, но власть. Я богат. У меня, даже вопреки моим желаниям, появилась красавица невеста, которая услаждает мой взор своей красотой и покорностью. У меня есть прихлебатели, которые жаждут от меня лишь слова. Но как я всего этого достиг? Обманами, союзом с этой червивой тварью Раум, которая мне противна, союзом с удавом Иллой Ралмантоном, который по возможности придушит меня, союзом с гаденышем Дайриком Обараем, с которым мы, выказывая внешнюю дружбу, является врагами. Весь мой успех – это обман и подлог. И теперь мне начинает казаться, будто вы тоже в свое время пресытились этим змеюшником…»

Он ехал и размышлял, наблюдая вскользь нищие пейзажи Баришх-колодцев, через которые несли его паланкин, чтобы миновать столпотворение у центрального рынка. Впереди показался храм Химейеса. Он чернел мокрым гранитом, пока у его стен вершились жизнь и правосудие. Посреди площади была виселица, выстроенная в виде дерева. На ее постаменте стоял, кутаясь в плащ, городской чиновник, а у подножия лежали уже снятые трупы. Их закидывали на подъехавшие пустые телеги, чтобы затем отвезти на мясной рынок.

К задумчивому Юлиану подошел его услужливый раб Рамьяс – он ненадолго отбегал поглядеть и разузнать, кого вешают.

– Хозяин, не желаете посмотреть на казнь?

– Что я увижу там интересного?

– Казнят местный сброд, преступников.

– Ну и что?

Рамьяс повел ушами. Он уже наслушался сплетен и готовился их пересказать.

– Их много, из южных городских окраин, из западных. Отпетые негодяи! Развейте свои думы. Может, это зрелище развеселит вас? – И он влюбленно посмотрел на молодого Ралмантона, втайне мечтая, чтобы старый и злой поскорее умер, а ему на смену пришел Юлиан.

– Хорошо… – согласился аристократ, не став упрекать раба за излишнюю предприимчивость.

– Эй, все в сторону! Пошли вон! – закричал тут же Рамьяс, едва ли не пиная горожан, чтобы угодить своему господину.

Паланкин занесли под навес магазинчика, где уже прятались от моросящего дождя горожане в пелеринах. Многие зевали, поскольку погода клонила ко сну. Поначалу интересное горожанам повешение обернулось будничной рутиной, которую все хотели поскорее закончить. Даже ветер – и тот, проносясь между проулочками, выл как-то уныло, будто устало. Небо было хмурым, серым и беспросветно затянутым тучами. Подперев кулаком подбородок, Юлиан смотрел на это зрелище, впрочем, пребывая мыслями где-то далеко.

– К повешению за убийство, изнасилования порядочных женщин, а также многочисленное воровство приговаривается… Кх-кх, – возвещал городской чиновник, покашливая от холода.

Из телеги вытащили юного вора. Он что-то промычал. Похоже, у него отняли язык. С него сдернули рубаху, оставив на шее лишь деревянную табличку, и нагого повели к помосту, где под порывом ветра качалась одна-единственная веревка.

«Нет… И все-таки в этой непорочной лилии явно что-то не то», – продолжал рассуждать веномансер, наблюдая происходящее мутным взором.

Когда юноша скончался, а его тело отнесли в одну телегу, из другой привели следующего: тощего мужчину с копной запутавшихся и торчащих кверху волос. Его оскопили за череду изнасилований – ноги ниже паха были измазаны кровью. Язык у него тоже вырвали. Как и предыдущего, его раздели, потащили к виселице. Юлиан ненадолго вернулся из своих тягостных дум. Этот мужчина был ему знаком. Разглядывая, он пытался понять, где видел его раньше.

«Сойка, друг детства Момо!» – вспомнил он вдруг.

Задрыгав ногами, Сойка закачался, захрипел и отдал душу Праотцам. Поддавшись порыву, Юлиан перевел взор туда, где сидели еще живые смертники. Все они были чумазыми, измученными, с колтунами, избитыми, ибо правосудие часто вступало в силу еще до приговора. Вглядываясь в их отупевшие лица, веномансер искал одно определенное – и не находил. Тогда он опять погрузился в раздумья.

«Нужно начать не с Дайрика, а с этой непорочной лилии, которая может поневоле скрывать много чужих секретов. Дайрик слишком хитер, чтобы к нему подобраться…»

– Почтенный. Почтенный… – вдруг послышался шепот.

На это не обратили внимания.

– Почтенный… – шепот стал сдавленным стоном.

Юлиан поднял глаза, вновь посмотрел в ту самую телегу. К нему обратил лицо один смертник, которого он поначалу не признал. Да и тяжело было узнать в этом лице, опухшем, с закрытым из-за фингала глазом, скошенным вправо носом, посиневшими от холода губами, – Момоньку. Но это точно был он, Момо, за два года повзрослевший и вытянувшийся. То, что его сущность не выдали его же подельники, было чудом. Часть из них на месте убили оборотни, поймавшие их во время ночного грабежа склада, а часть была доведена до такого состояния, что не могла ничего сказать.

– Это я, почтенный, я! – повторил юноша. Его голос окреп от слабой надежды на спасение.

Ему не ответили. На него даже не взглянули.

Внимание Юлиана было приковано только к табличке на шее, отчего Момо, не понимая, поначалу пытался тихонечко дозваться: он боялся стражников. Позже, сообразив, он также опустил взор на висящую на нем деревянную табличку, где красными