Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин

порядке. Подмигивает себе самому. И называет себя свободным. А что ему еще остается? Надо, китайский фонарик, жить. Вот он и ерничает понемножку. И пыжится, как индейский петух. На самом же деле – всего боится. Боится осточертевших стен. Осеннего дождика. Зимней вьюги. Боится ранних весенних сумерек, когда вдруг вспыхивает душа. А пуще всего на свете боится – остаться наедине с собой. Вот почему при первой возможности оказывается среди каких-нибудь олухов, тянет горькую, слушает всякий вздор или распахивает свои двери перед любой залетной пташкой. У него отменные органы чувства. Он в темноте кромешной, египетской, различает решительно все предметы и слышит при этом все близкие шорохи и все далекие голоса. А как умеет он вспоминать! Он воскрешает все, что с ним было в детстве, в отрочестве и в юности, когда все еще ему пред-сто-яло. И супостату не пожелаешь этих роскошных воспоминаний! Ты давеча говорила о Чехове. Думаешь, он погас от чахотки? Черта с два! От своего одиночества. Впрочем, и от чужого – также. Люди этакой конституции кожей чуют, как холодно человеку. Не возражай. Я знаю: «борьба»… Делает честь твоей отваге. Но ты же призналась – сама, невзначай, – что будущего у тебя нет. А что ж такое эта вселенная без будущего – твоего, моего, – как не великое одиночество? И все-таки, все-таки есть спасение: ты – у меня, и я – у тебя. Там, где двое, там и надежда.

ВЕРА (с живостью). Надежда?

ДОРОГИН. Да, родная моя. Что наша жизнь? Одна надежда. Нет надежды – и жизни нет. Уедем. Я обещаю тебе вечную любовь – ты довольна? Вечную. До гробовой доски. Как в старых, чувствительных романах. «Они преданно любили друг друга, и оба умерли в один день». Заманчиво? Что может быть лучше! Но до этого печального часа – головы на одной подушке. Твои волосы – на моей щеке. Весь наш срок. Я состарюсь, а ты не заметишь. Не увидишь никаких перемен. Ни морщин, ни складок, ни первой плеши, ни единого признака увядания. И станет попросту неразличимо, где ты, где я, мы будем – одно.

ВЕРА. Боже мой, какое несчастье…

ДОРОГИН. Черт бы нас взял! И поделом! Как туп, бессмыслен, бездарен мир, ежели час своей гениальности мы сами называем несчастьем! Ведь мы родились для этой минуты. И жили лишь для нее одной. Хочешь переменить все на свете и даже этого не поняла.

ВЕРА. Андрей Николаич, простите меня.

ДОРОГИН. О чем ты, маленькая дуреха? Я полюбил. Это раз бывает. Может быть, у одного из тысячи. Или даже – из миллиона. Должно случиться невероятное, должны совпасть какие-то атомы, особое расположение звезд, чтоб человек очнулся богом. И только подумай, сколько ближних женятся, любятся, размножаются, и все это – ничего не значит. Кислые, смешные союзы с унылой возней на простынях. Всему этому цена – двугривенный. А мне сейчас воздуха не хватает – от нежности, жалости, от тоски. Смотрю на тебя – ревел бы в голос. Как баба. Если бы только мог.

ВЕРА. Я – тоже. И страшно, и стыдно. Но – правда. И бесконечно хочется жить.

ДОРОГИН. Мы не расстанемся. Ни на миг.

ВЕРА. Дайте мне ваши руки. Вот так. (Касается их губами.)

ДОРОГИН. Дурашка моя… Сошла с ума… Пальцы у тебя – ледяные.

Совсем темно. Они приникли друг к другу и стали неразличимы. Далекий гудок и стук колес.

ВЕРА. Попробуйте хотя б задремать. Слишком много для первой встречи. Любит потешаться судьба. Вчера еще я моталась по улицам, не знала, где мне найти прибежище, не знала, что вы есть на земле. А вы в это время изобретали какой-нибудь развеселый сюжет и морщили лоб, как Эдисон. Обедали в городском саду, пили вино и размышляли, как лучше провести вечерок. Господи, куда мне деваться, у тебя в самом деле родное лицо. Слышишь, я говорю тебе «ты». Невероятно, как я осмелилась. Большая дерзость с моей стороны. А ведь слыла воспитанной девочкой. И обратиться подобным образом к человеку, который годится в отцы! Подумать, я еще не жила, а ты уже был отпетым бродягой. Где только не носило тебя, пока я росла, ходила в гимназию! А дальше и вовсе – где юг, где север? Две жизни – и ни единого звенышка, которое смогло б их сплести. Твою – открытую, мою – погребенную. Все разно, все розно, от дела до мысли. Все розно, и – никого родней. Так странно, ты рядом, и, чтоб коснуться, не нужно даже рукой шевельнуть, а наши жизни плывут над нами, не смешиваясь, как две реки. Так страшно – наши дыханья слиты, а нас относит все дальше, дальше. Тебя от меня, меня от тебя. Вот я тебя и заговорила. Вот и убаюкала. Спи.

Долгая пауза. Робкая светлая полоска проникает в комнату. И вслед за ней такой же робкий шумок пробуждающегося города.

Светает. Право слово, светает… (С неопределенной усмешкой.) «На святой Руси петухи поют. Скоро будет день на святой Руси». (Торопливо собирается, вновь внимательно разглядывает вчерашний листок, потом рвет его на мелкие кусочки. Подходит к Дорогину, долго смотрит на него.) Боже неублажимый… Сверх мер… (Прижавшись к нему, чуть слышно, но внятно.) Слушай. Запомни, что я скажу. Ты слышишь меня?

Не открывая глаз, Дорогин не то наклонил голову, не то кивнул.

Только запомни: меня зовут Надежда. На-деж-да. (Едва коснувшись губами его лба.) Так не забудешь? Прости меня. (Уходит в прихожую.)

Доносится легкий стук затворившейся двери. Голоса становятся все отчетливей. Кричат разносчики, продавцы, старьевщики, мальчишки-газетчики. Приветствуют друг друга соседи. Стало людно и шумно.

ДОРОГИН (открывает глаза). Вот это мило. Можешь представить, совершенно уверен, что мы беседуем. Явственно слышу твое сопрано, на самом деле – сковал Морфей. Скан-дал-с. Ты где, китайский фонарик? (Проходит по комнате, заглядывает в прихожую.) Не видно. Куда ж это она выскочила… дурашка? Не пойму. Будем ждать. (Старается держаться спокойно, но это ему дается с трудом.) Ого! Вот-вот, половина десятого. Господин председатель Судебной палаты меня бы решительно осудил. Он уж идет вершить правосудие, а я до сих пор глаз не продрал. (Внезапно останавливает себя.) Постой, какое там было число? В ее листке?.. Девятьсот тридцать. (Медленно.) Олух. Не девятьсот, а девять. Девять тридцать. Половина десятого. И улицы… Екатерининская. Пантелеймоновская, синий кружок – 5 г. Господи! Как все просто! Пятая гимназия. Только-то. А в