Визит лейб-медика - Пер Улов Энквист

Но почему именно Кристиану? Да потому что искру, способную зажечь пожар, искали повсюду. Еще в 1767 году Вольтер написал ему, что «за мыслями, достойными подражания, следует отныне отправляться на север; и если бы только мое хрупкое здоровье и слабость не препятствовали мне, я последовал бы стремлению сердца моего, поехал бы к Вам и бросился бы к ногам Вашего Величества».

Вольтер — к ногам Кристиана. Ситуация была именно такова. Так сложилось. Юный северный монарх был озадачивающей, но соблазнительной возможностью. Энциклопедисты поддерживали контакты и со шведским кронпринцем, будущим королем Густавом III. Густав восхищался Дидро, читал всего Вольтера; эти маленькие королевства на севере были странными маленькими очагами просвещения. Скорее, могли ими стать.

На что могли надеяться философы-просветители, пребывая в ссылках в Швейцарии или Санкт-Петербурге. Со своими сожженными книгами и постоянно цензурируемыми произведениями. Ведь ключом были свобода слова и свобода печати.

И вот появились эти удивительно заинтересованные юные монархи в этих маленьких, отсталых государствах на севере. В Дании вдруг ввели свободу слова. Почему же этому постоянно гонимому и преследуемому господину Вольтеру было не написать полную отчаяния и надежд хвалебную оду?

Он ведь не мог знать реального положения вещей.

Осенью 1771 года дала о себе знать реакция. Она давала о себе знать волнами.

Первой волной стало восстание норвежских матросов.

Все началось с того, что этот сутулый, худощавый швейцарский гувернер Ревердиль дал Струэнсе совет по поводу решения алжирской проблемы. Ревердиль был, невзирая ни на что, человеком разумным, думал обычно Струэнсе. Но как использовать разумных людей в этом сумасшедшем доме? Как сторожей для безумцев?

Поручить Ревердилю наблюдать за Кристианом было ошибкой. Но Бранда король теперь ненавидел. Кто-то должен был наблюдать. Что было делать?

Этим пришлось заниматься Ревердилю.

Ревердиль, однако, обладал знаниями об этом сумасшедшем доме, которые могли пригодиться, даже в это хиршхольмское лето 1771 года. Он получил задание «четко и ясно» доложить о проблеме с алжирской авантюрой и предложить ее возможные решения. Но проблемы вокруг «алжирской авантюры» нарастали в последние месяцы с угрожающей быстротой, и ясным было только то, что тут сумасшедший дом.

Эту катастрофу Струэнсе унаследовал. Задолго до его времени в Алжир была направлена хорошо вооруженная датская флотилия. Была объявлена война. Шли годы. Катастрофа стала под конец очевидной всем. Когда лейб-медик прибыл с визитом, катастрофа уже свершилась, он ее унаследовал. Ясный свет разума померк в сиянии сумасшедшего дома. И Струэнсе понимал, что бессилен.

В сумасшедшем доме сочли логичным, что Дания объявила войну Алжиру и послала в Средиземное море флотилию. Логика была уже давно забыта, и это было просто как-то связано с большой игрой за власть, а также с Турцией и Россией. То, что это безумное предприятие провалилось, тоже было логичным.

Сообщения Ревердиля по данному вопросу, — а вопрос этот был ему знаком еще с давних времен, и он был счастлив на несколько дней освободиться от компании Кристиана, — были мрачными. Что было делать?!! Помимо потопленных кораблей, потерь личного состава, огромных трат, грозивших резко увеличить государственный долг и подорвать всякие реформы; помимо всего, тут присутствовала еще и горечь, что это унаследованное безумие подорвет все.

Четкие выводы Ревердиля были невыносимы.

Ситуация такова, что в Средиземном море осталась маленькая датская эскадра под командованием адмирала Хогланда. Это остатки отправленной флотилии. У флотилии теперь имелось приказание преследовать алжирских корсаров и ждать подкрепления. Подкрепление, которому предстояло спасти честь датского флота, должно было отправиться из Копенгагена, но сначала его надлежало создать. Строительство должно было происходить на верфи Хольмена. Эта вновь построенная эскадра должна была состоять из больших линейных кораблей, а также из галиотов с мощными пушками и бомбометателями для бомбардировки Алжира. Эскадра, по мнению руководства флотом, должна была состоять из девяти линейных кораблей, помимо фрегатов, шебек и галиотов.

Для строительства кораблей из Норвегии были выписаны шестьсот матросов. Они уже некоторое время болтались без дела в Копенгагене, ожидая стартового выстрела. Постепенно они стали возмущаться. Жалование задерживалось. Шлюхи стоили дорого, а без жалования — никаких шлюх. Бесплатное спиртное не успокоило их, а лишь нанесло большой ущерб копенгагенским трактирам.

Кроме того, норвежские матросы были ярыми приверженцами короля, они по традиции называли датского монарха «Батюшкой» и научились употреблять это слово в Норвегии почти как заклинание, угрожая местным правителям вмешательством центральной власти.

Норвежских матросов возмутили сообщения о том, что Батюшка Кристиан был захвачен немцем Струэнсе. Эти новые, свободно распространявшиеся и бурно процветавшие памфлеты сделали свое дело. Священное ложе Батюшки осквернено. Одна сплошная катастрофа. Никакой работы. Шлюхи отказывают. В конце концов, начал подступать голод. Никаких шлюх, никакого жалования, никакой работы, Батюшка в опасности; возмущение нарастало.

Ревердиль высказался однозначно, посоветовав прекратить алжирскую авантюру. Струэнсе послушался. Никаких линейных кораблей строиться не будет. Но матросы остались и не дали отправить себя обратно в Норвегию.

С ними-то и имел дело Гульберг. В октябре они решили двинуться на Хиршхольм.

Никаких сомнений по этому поводу не существовало: донесения были мрачными, конец казался близким.

Донесения о выступлении мятежных матросов сразу же достигли Хиршхольма. Струэнсе выслушал их молча и потом отправился к королеве.

— Они будут здесь через четыре часа, — сообщил он. — Они убьют нас. Для защиты у нас есть пятнадцать солдат, красивые мундиры, но не больше. Они, вероятно, уже сбежали. Никто не помешает матросам нас убить.

— Что же нам делать? — спросила она.

— Мы можем бежать в Швецию.

— Это проявление трусости, — возразила. — Я не боюсь умереть, и я не умру.

Она посмотрела на него взглядом, от которого между ними возникло напряжение.

— Я тоже не боюсь умереть, — сказал он.

— Чего же ты тогда боишься? — спросила она.

Он знал ответ, но промолчал.

Он заметил, что слова «боязнь» или «страх» теперь постоянно возникали в их разговорах. «Страх» каким-то образом связывался у него с его детством, с давними временами, «при прошлом», как она обычно говорила на своем странном датском языке.

Почему слово «страх» возникало столь часто именно сейчас? Может быть, это было воспоминание о сказке, которую он читал в детстве, о мальчике, отправившемся по белу свету, чтобы познать страх?