Сладкий папочка - Лиза Клейпас

Я постаралась изобразить потрясение.

– Простите, я не расслышала вашего имени.

– Донелл.

– Донелл... – повторила я, ожидая, что она скажет свою фамилию.

– Просто Донелл.

– Ей только что предложили участвовать в широкой рекламной кампании на национальном уровне, – пояснил мне Джек. – Крупная косметическая фирма запускает новые духи.

– Аромат, – поправила его Донелл. – «Насмешка» называется.

– Уверена, у вас отлично получится, – сказала я.

После аперитива мы ужинали в овальной столовой с двухъярусным потолком и люстрой с хрустальными подвесками, напоминающими дождевые капли. Арочный дверной проем в одной части столовой вел в кухню, тот, что располагался напротив, украшали кованые ворота. Черчилль объяснил, что за ними винный погреб с коллекцией вин бутылок этак в тысячу. Вокруг стола красного дерева стояли массивные стулья, обитые оливковым бархатом.

Экономка с молодой латиноамериканкой налили в большие круглые бокалы вино, похожее на красные чернила, а для Каррингтон принесли узкий вытянутый стакан с «севен ап». Сестра села по левую руку от Черчилля, я – рядом с ней. Я шепотом напомнила ей положить на колени салфетку и не ставить стакан слишком близко к краю стола. Она вела себя образцово, ни разу не забыла сказать «пожалуйста» или «спасибо».

Возник только один критический момент – когда принесли тарелки, а я не смогла определить их содержимое. Мою сестру трудно было обвинить в излишней разборчивости в еде, однако склонностью к экспериментам она не отличалась.

– Это что такое? – спросила у меня шепотом Каррингтон, с сомнением глядя на набор полосок, шариков и кусочков на своей тарелке.

– Мясо, – краем рта проговорила я.

– Какое мясо? – допытывалась она, ковыряя шарики зубцами вилки.

– Не знаю. Просто ешь, и все.

Черчилль заметил, что Каррингтон насупилась.

– В чем дело? – поинтересовался он.

Каррингтон указала вилкой на свою тарелку:

– Я не ем, если не знаю, что это такое.

Черчилль, Гретхен и Джек рассмеялись, а Гейдж посмотрел на нас без всякого выражения. Донелл в этот момент объясняла экономке, что ее еду нужно отнести назад на кухню и точно взвесить. Три унции мяса – все, что ей надо.

– Хорошее правило, – одобрил Черчилль и попросил Каррингтон подвинуть ее тарелку к нему поближе. – Все это называется жаркое-ассорти. Смотри, вот это полоски оленины. Это кусок лосятины, это тефтели из американского лося, а вот это сосиска из индейки. – Потом, бросив на меня взгляд, прибавил: – Эму нет, – и подмигнул.

– С удовольствием съем эпизод «Дикой природы», – сказала я, с интересом наблюдая за тем, как Черчилль уговаривает восьмилетнего ребенка.

– Я не люблю лосятину, – сказала Каррингтон.

– Ты не можешь этого знать, пока не попробуешь. Ну, съешь кусочек.

Каррингтон послушно съела немного диковинного мяса с гарниром из молодых овощей и жареного картофеля. По столу пустили корзинки с булочками и дымящимися квадратиками кукурузного хлеба. Я, к своему ужасу, заметила, что Каррингтон копается в одной из корзинок.

– Не надо так, детка, – пробормотала я ей. – Просто бери самый верхний кусок, и все.

– Я хочу простой, – жалобно проговорила она.

Я с извиняющимся видом посмотрела на Черчилля:

– Я обычно готовлю кукурузный хлеб в сковородке.

– Помнишь, – улыбнулся Черчилль Джеку, – именно так его готовила твоя мама, правда?

– Да, сэр, – подтвердил Джек с мечтательной улыбкой. – Я крошил его в стакан с молоком прямо горячий... Боже, как же было вкусно.

– Так, как Либерти, его никто не готовит, – убежденно сказала Каррингтон. – Вы, дядя Черчилль, как-нибудь попросите ее испечь его вам.

Краем глаза я уловила, как при слове «дядя» Гейдж напрягся.

– Можно, наверное, и попросить, – сказала Черчилль, тепло улыбаясь мне.

После ужина, несмотря на мои протесты, что он, верно, устал, Черчилль повел нас на экскурсию по дому. Когда все переместились в гостиную пить кофе, мы с Черчиллем и Каррингтон отделились.

Наш хозяин в своем кресле заезжал в лифт и выезжал оттуда, катил по коридорам, останавливаясь возле дверей некоторых комнат, которые желал нам показать. Оформлением дома занималась сама Ава, с гордостью заявил он. Она любила европейский стиль, французские вещи, выискивала старинные предметы, которые бы несли на себе видимый отпечаток времени, чтобы было и красиво, и удобно.

Мы заглядывали в спальни с отдельными маленькими балкончиками и окнами со стеклами бриллиантовой огранки. Дизайн некоторых комнат был выдержан в деревенском стиле со стенами, состаренными посредством затирания краски губкой, с перекрещенными под потолками балками. В доме имелись библиотека, спортивный зал с сауной и кортом для игры в рэкетбол, музыкальная комната с мебелью, обитой кремовым бархатом, домашний кинотеатр с телеэкраном во всю стену. Были закрытый и открытый бассейны. Последний располагался на живописно оформленном участке с павильоном, летней кухней, крытыми площадками и барбекю.

Черчилль включил свое очарование на полную катушку. Иногда старый хитрый лис бросал на меня многозначительные взгляды – например, когда Каррингтон подбежала к «Стейнвею» и из любопытства нажала несколько клавиш или когда она пришла в неописуемый восторг при виде бассейна «с исчезающим краем». «Всем этим она может пользоваться постоянно, – как бы говорил он, – и ты единственное препятствие к этому». В ответ на мой недовольный взгляд он рассмеялся.

Но то, что хотел сказать, он сказал. Я заметила еще кое-что, в чем он сам, возможно, не вполне отдавал себе отчет. Меня глубоко потрясло то, как они с Каррингтон нашли общий язык, та непринужденность в общении, которая сразу же установилась между ними. Между маленькой девочкой, никогда не знавшей ни отца, ни деда, и пожилым мужчиной, который так мало времени уделял своим детям, когда те были маленькими. Он признавался мне, что жалел об этом. Но он, Черчилль, не мог жить иначе. Правда, теперь когда он достиг чего хотел и смог оглянуться назад, то увидел далеко позади вехи, знаменующие упущенное.

Мне было тревожно за них обоих. Мне было о чем подумать.

Когда мы с Каррингтон были уже достаточно потрясены окружающим великолепием, а Черчилль начал чувствовать признаки усталости, мы присоединились ко всем остальным. Заметив появившийся на лице Черчилля сероватый оттенок, я взглянула на часы.

– Пора принимать викодин, – сказала я тихо. – Я сбегаю в вашу комнату, принесу.

Он кивнул, стиснув челюсти в ожидании подступающей боли. Некоторую боль лучше купировать сразу, пока она не разошлась, иначе ее не победишь.

– Я с вами, – сказал Гейдж, поднимаясь с кресла. – Вы могли забыть, где это.