Сезанн. Жизнь - Алекс Данчев

Труд – для тружеников, «серьезно работающих художников», как выразился Сезанн в известном письме к Ньюверкерке. Не случайно уже через несколько дней Золя использовал это выражение в статье, посвященной жюри Салона. Идейно оформленный принцип выразился в протестах, ознаменовавших возникновение группы независимых художников, которых совсем скоро, в начале 1870‑х годов, станут называть импрессионистами. В полемичной статье Поля Алексиса, напоминавшей содержание прежних споров в кафе «Гербуа», было обрисовано будущее нового сообщества – не секты, но союза, как писал автор, объединяющего интересы, а не системы, нуждающегося в поддержке всех примкнувших к нему тружеников. Так начал складываться манифест – манифест импрессионизма. Главный посыл его был однозначен: объединяйтесь! Истинные труженики сплачивались. Терять им, кроме цепей, было нечего. А покорить предстояло весь мир{409}. Любопытно, что Писсарро на Маркса практически не ссылается, но сам предложил манифест в миниатюре, свое «кредо». Отправляя экземпляр брошюры «Новая живопись» («La Nouvelle Peinture», 1876) Дюранти торговцу Эжену Мюре, он подчеркивал: «Речь не об индивидуальном; задача одна: группа художников объединилась, чтобы их труд заметили, поскольку члены жюри систематически препятствуют показу их картин поклонникам живописи и широкой публике. Нам принципиально не нужна школа; нам нравятся Делакруа, Курбе, Домье и все те, в чьих сердцах есть огонь, но наш интерес – природа, пленэр, разнообразные впечатления, которые мы познаём. Все надуманные теории мы отвергаем»{410}.

Сезанн восхищался Писсарро прежде всего как человеком. И завидовал его судьбе. «Ответственность перед собственной биографией, – по словам философа Хабермаса, – предполагает ясность в том, кем хочет быть индивид»{411}. Камиль Писсарро всегда знал, кем он хочет быть, и остался верен себе до конца. Этот свободный радикал (в идейном смысле) был на девять лет старше Сезанна: морской волк, скиталец и искатель экзотики… Провинциал из Экса впервые в жизни повстречал мудреца и кудесника. Писсарро не был чужаком во французской метрополии, но и своим назвать его было нельзя – этакий космополит без корней. Родился он на Виргинских островах, в тогдашней небольшой датской колонии на острове Сент-Томас. Семья Писсарро принадлежала к евреям‑сефардам франко-португальского происхождения; Камиль же по рождению считался датчанином и всю жизнь сохранял датское подданство. В порту Шарлотты-Амалии, где он рос, варилось многоязычное месиво из европейских поселенцев, заметно разбавленное аборигенами; Писсарро говорил по-французски, по-испански и по-английски. В двенадцать лет его отправили в Париж, в пансион. Через пять лет он вернулся на Сент-Томас и стал участвовать в семейном деле: Писсарро торговали галантереей и скобяными товарами; но галантерейщиком он теперь уже быть не мог, как Сезанн не мог служить в банке. Он твердо решил заниматься искусством. «В [18]52 году на Сент-Томасе я был лавочником с неплохим жалованьем, – писал он Мюре много лет спустя, в 1878 году. – Но это было невыносимо, так что я, не раздумывая, бросил все и сбежал в Каракас – перерубил канаты, связывавшие меня с жизнью буржуа. Было безмерно тяжко, зато это была жизнь»{412}. В 1855 году в возрасте двадцати пяти лет он сумел добраться до Парижа и рвался творить. После Вест-Индии и Венесуэлы он увидел всю свежесть Франции – Дерек Уолкотт в своих поэтических размышлениях пишет об исканиях Писсарро:

Начались и долгие поиски заработка. Автобиографическое письмо Писсарро к Мюре продолжается так: «Положение мое сейчас плачевно, хуже даже, чем в молодые годы, полные воодушевления и пыла, ибо не осталось сомнений, что для будущего я потерян. И все же я чувствую, что не колеблясь проделал бы тот же путь, если бы пришлось начать все заново». В 1857 году, недовольный академизмом преподавателей Школы изящных искусств, у которых Писсарро брал частные уроки, он стал бывать у Сюиса, где подружился с Ольером и вскоре познакомился с Моне, Гийоменом и Гийме. Он также появлялся у Коро, который с начала 1850‑х годов неофициально проводил занятия с небольшой группой учеников; есть свидетельства, что Писсарро дописывал небо на одном из холстов мастера. Папаша Коро наградил его похвалой, советом и даже рисунком: «Отправляйтесь на природу! Муза живет в лесах!» Работая за стенами мастерской, Коро подавал пример следующим поколениям. Сезанн и Писсарро, должно быть, слышали историю о том, как однажды, когда он работал на пленэре, en plein air, к нему пристали с расспросами: «Месье, где вы видите это чудесное дерево – откуда оно взялось у вас?» Коро не стал отвечать на дурацкий вопрос, но взял трубку, которую сжимал в зубах, и, не оборачиваясь, указал мундштуком на дуб за спиной{414}.

К 1860 году семейство Писсарро покинуло Сент-Томас в полном составе: для одних это было возвращение во Францию, для других – переезд в новую страну. Обосновавшись в Париже, родители Камиля наняли кухаркой молодую женщину по имени Жюли Велле. Жюли была католичкой, ее отец работал на винограднике в Бургундии. У Писсарро возникла с ней связь. Родители это решительно не одобрили, и кухарке отказали от места. Писсарро и Жюли начали жить отдельно – их союз оставался прочным в течение сорока лет, несмотря на все лишения. Люсьен, их первенец, появился на свет в 1863 году. После него было еще семь детей, трое из которых умерли. Поженились они только в 1871 году (так и не заручившись согласием матери Писсарро) – в Лондоне, где укрылись, пока шла Франко-прусская война. Никто из родни при этом не присутствовал.