Лина и Сергей Прокофьевы. История любви - Саймон Моррисон

Советские чиновники находили Лину весьма обаятельной, но чересчур требовательной. Они считали ее избалованной парижанкой, не готовой к простой советской жизни. Здесь не принято было уделять первостепенное внимание материальному комфорту. Лина не умела готовить и, разумеется, не собиралась заниматься домашними делами самостоятельно. А значит, требовалось срочно нанять домработницу из местного профсоюза. Лина рассказывала, как пригласила в дом незнакомую бездомную женщину, с которой познакомилась в поезде и которая была готова спать в коридоре.

В Советском Союзе само понятие «прислуга» было вне закона. Общество, по крайней мере на словах, стремилось покончить с классовыми различиями. Сбитый с толку удивительной запутанностью всего, что было связано с квартирой, Сергей договорился нанять домработницу по имени Устина Базан из Солнцовки, деревни, где он родился. Он запомнил ее со времен счастливого детства. Судя по всему, эта женщина жила у Прокофьевых около года, находясь на полулегальном положении – ее зарегистрировали как дальнюю родственницу. У них было несколько нянек, но их полных имен Лина не запомнила: одну звали Ника; другую, очень злую, Степановна. Была пожилая добродушная женщина из Сибири, которая во время войны вернулась в свою деревню, перед отъездом опустошив кладовую. Лина не стала поднимать шум. Олег запомнил, что его матери помогала молодая женщина из Смоленской области. Ее звали Фрося. Она работала на строительстве Московского метрополитена, но приходила убирать их квартиру. Олег запомнил, что Фрося никак не могла правильно произнести слово «композитор» – она говорила как-то в нос «кам-пан-зер»[309]. В школе учителям нравилось называть его не по имени, а композиторским сынком. Олег чувствовал, что к его «иностранной» семье относятся с пренебрежением.

Невероятно жарким, засушливым летом 1936 года (в августе был установлен температурный рекорд) Прокофьевы наконец обрели некое подобие дома в Москве. Семейство обзавелось почти всем, без чего немыслим домашний уют, и Прокофьевы зажили не намного хуже, чем в Париже, – впрочем, там у Сергея не было блестящих карьерных перспектив.

Теперь, когда супруги наконец воссоединились, возник серьезный вопрос – смогут ли они ужиться друг с другом? Чтобы ответить на него, понадобилось время, поскольку в течение первых двух лет проживания в Москве Сергей ездил с гастролями в Европу и Соединенные Штаты и выступал по всему Советскому Союзу. Москва, как в свое время Париж, не стала для Сергея постоянным домом. Но выезды за границу становились все более проблематичными, и турне 1938 года оказалось последним. Теперь, когда супруги вынуждены были жить на одном месте, их отношения начали стремительно портиться.

Лина никогда не встречалась со Сталиным, но однажды видела его в Московской консерватории, на Первом Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей, на котором первое место занял 16-летний пианист Эмиль Гилельс – по воспоминаниям Лины, «рыжеволосый робкий мальчик»[310]. Конкурс проходил в Большом зале консерватории. Лина и Сергей сидели в пятом ряду, с левой стороны, рядом с ложей для официальных лиц. Обычно ложа пустовала, но в этот вечер, 25 мая 1933 года, она была заполнена до отказа. Соседка Лины шепнула, чтобы она не поворачивалась в сторону ложи, поскольку «там Сталин»[311]. Лина, конечно, посмотрела и, согласно дневнику Сергея, встретилась глазами со Сталиным. Его взгляд был настолько пронизывающим, что она вздрогнула[312]. Этот повергающий в трепет эпизод, произошедший за три года до переезда, заставил Лину лишний раз усомниться, разумно ли переселяться в Советский Союз, и вызвал немало нервных обсуждений. Лина понимала, что у нее нет иного выбора, кроме как согласиться; иначе Сергей обвинил бы жену в том, что она ставит под угрозу его карьеру. Она попала в ловушку его амбиций, именно они заставили Сергея позабыть о риске. «Ты не понимаешь, куда стремишься», – говорила она, надеясь убедить мужа, что карьера – не единственное, что следует принять в расчет в данной ситуации[313]. Если Сергею безразличны ее чувства, он должен хотя бы подумать о сыновьях. «Твои дети не смогут получить достойное образование», – предупреждала она[314].

Лина вспоминала эти подробности ближе к концу жизни и, возможно, сгустила краски, описывая свои тогдашние дурные предчувствия. Большая часть того, что происходило в советском посольстве в Париже и на вечной стройплощадке в московской квартире, стерлось из памяти, а многое выглядело слишком мрачным. Воспоминания о Париже и о театральной сцене, наоборот, кажутся приукрашенными. Лина не хотела признавать, что стремилась к переезду совершенно искренне и добровольно. Но страшные последствия этого решения вызвали искреннее желание забыть о предшествующих ему событиях, и Лина сознательно переписала историю своей жизни.

Репрессии, начавшиеся в 1936 году и достигшие апогея в 1938 году – год Большого террора, – напрямую не затронули жизнь Лины, но она знала об ужасах, творившихся в стране: арестах, черных списках, депортациях и расстрелах. Историки продолжают спорить об истинных причинах этого явления, но параноидальная мания величия Сталина ни у кого не вызывает сомнений. Кремль развернул пропагандистскую кампанию, направленную против «врагов народа»; радио и газеты сообщали о признаниях, полученных во время истеричных показательных процессов над воображаемыми предателями. Лина читала отчеты в газетах и пыталась убедить себя, что репрессии оправданны. Слишком страшно было думать, что на самом деле все обстоит иначе.

Сергей не терял бдительности и соблюдал необходимые предосторожности, поскольку с самого начала понимал, что в Советском Союзе нет свободы и его семейство пользуется некоторыми вольностями исключительно благодаря привилегированному статусу. В Москве Сергей не вел дневник; единственное, что он заносил на бумагу, – списки дел и поручений, а письма и документы, которые могли вызвать вопросы, оставил в Париже и Нью-Йорке. На совещаниях в Союзе композиторов Сергей открыто высказывал мнения, связанные с музыкальными вопросами, а обязательные идеологические дискуссии вызывали у него досаду. Лина считала, что их семью надежно защищает особое положение, но к концу 1937 года она уже не чувствовала себя неуязвимой. Она подозревала, что люди, следившие за Прокофьевым, хотят, чтобы она занималась исключительно домашними делами и не появлялась в обществе, потому что «им не нравилось, что я говорю на нескольких языках и завоевываю популярность в дипломатических кругах»[315]. Сергей отказывался от приглашений на приемы во французском, британском и американском посольствах в Москве и советовал жене последовать его примеру.