Батый - Алексей Карпов

Насколько верно такое понимание текста? И что оно меняет в наших представлениях о судьбе несчастного Михаила?

Сначала о самой возможности участия людей Ярослава в убийстве черниговского князя. Какие-то «приближённые» Ярослава, несомненно, оставались в ставке Батыя и после того, как их князь уехал в Монголию. Они входили в окружение совсем ещё молодого Константина Ярославича (ко времени описываемых событий ему было около двадцати лет или едва за двадцать). Одним из них был известный нам Сонгур (или Сангор), «воин из Руссии… родом коман (половец. — А, К.), но теперь христианин», как характеризует его Плано Карпини. Это тот самый Сонгур, «человек Ярослава», который несколькими месяцами раньше позволил себе с дерзостью говорить с князем Даниилом Галицким. По свидетельству Плано Карпини, он был приставлен к сыну Ярослава, «как и другой русский, бывший нашим толмачом у Бату, из земли Суздальской». Кроме того, у нас имеются сведения, что в Орде в это время находилась жена Ярослава Всеволодовича[32], и эта женщина тоже была близка ко двору Батыя и пользовалась его доверием23. Рядом с ней должны были находиться лица, вполне преданные Ярославу. С одним из таких людей — неким Угнеем (судя по имени, также половцем), выехавшим из Орды той же осенью 1246 года и направлявшимся в ставку Гуюка в Каракорум, — Плано Карпини встретился на обратном пути; этот Угней отправился в Монголию «по приказу жены Ярослава и Бату». Наверное, нельзя исключать, что кто-то из приближённых Ярослава, его сына или жены — вместе с людьми Батыя или того же Елдеги — мог участвовать в расправе над Михаилом и Фёдором. В принципе ничего нового здесь нет: ведь из русских источников мы и без того знаем, что одним из убийц Михаила (и даже главным его убийцей!) был русский — некий Доман «Путивлец». Если же учесть, что версии русского летописца и итальянского автора восходят к одному источнику — рассказам русских очевидцев ордынской трагедии, — то нет ничего невероятного и в предположении, что Плано Карпини, говоря об убийце Михаила — каком-то «приближённом» князя Ярослава Всеволодовича, — имеет в виду того самого Домана, которого в той же связи называет Галицко-Волынская летопись. Правда, этот Доман был выходцем из Северской земли — но мало ли таких выходцев из разорённых черниговских и северских земель в первые десятилетия после нашествия вынуждены были покинуть свои дома?! Многие переселялись в Суздальскую землю (раньше других оправившуюся от татарского погрома); некоторые оказались на службе у суздальских или галицких князей, другие были уведены в Орду, а кое-кто, наверное, отправился туда добровольно. Важно и другое. Независимо от того, как понимать фразу Плано Карпини и чьим «приближённым» или «телохранителем» был убийца князя Михаила, приказ об убийстве отдал Батый. Иначе быть просто не могло: убийство в ставке правителя Орды без его на то воли само по себе являлось тягчайшим преступлением. Да и совершил своё чёрное дело этот палач, исполнитель чужой воли, «вопреки своему желанию» — во всяком случае, если верить тому же Плано Карпини.

Между тем современные исследователи, опираясь в том числе на свидетельство итальянского монаха, а также на соображения отвлечённого характера и разного рода логические допущения, всё чаще склоняются к полному пересмотру традиционной версии убийства князя Михаила Черниговского. «Отказ от тех или иных требований посольского церемониала не мог повлечь за собой позорную смерть князя, — утверждает, например, А. Г. Юрченко, автор одного из наиболее глубоких исследований этой истории. — …Если мы примем мотивировку события в соответствии с агиографической легендой, то должны признать случай с Михаилом единственным в своём роде фактом религиозного принуждения… Скорее всего, русская версия трагической истории князя Михаила является от начала до конца вымышленной; в противном случае она имела бы повторы»24. В поисках истинных причин случившегося историки обращаются к различным сторонам жизни самого Михаила и его взаимоотношениям с татарами и русскими князьями. Убийство князя связывают то с его мнимыми тайными переговорами с папской курией, о чём будто бы стало известно Батыю25, то с местью за убийство татарских послов во время его княжения в Киеве26, то, наконец, с его давней ссорой с князем Ярославом Всеволодовичем, которого решительно поддержал Батый, позволивший людям суздальского князя расправиться с их врагом27, — но только не с его отказом поклониться идолу Чингисхана. Но можно ли согласиться с такой резко негативной оценкой русской версии, подкреплённой к тому же свидетельством монахов-францисканцев? Мне представляется, что нет.

Как видно из приведённой выше цитаты, историки в подтверждение своих слов ссылаются прежде всего на исключительность расправы над Михаилом (что, между прочим, отмечал ещё Плано Карпини!). Однако поведение Михаила в ставке Батыя стоит сравнить не только с поведением там же других русских князей — например, Ярослава Всеволодовича, Даниила Галицкого или Александра Невского, которые сумели сохранить жизнь и добиться благорасположения правителя Орды. Случалось и по-другому В нашем распоряжении имеется подробный рассказ об очень похожем инциденте, произошедшем менее чем через год после убийства князя Михаила, в конце весны — летом 1247 года, в Армении, в ставке предводителя монгольских войск в этой части их державы Бачу-нойона. Рассказ этот принадлежит монаху Симону де Сент-Квентину, участнику посольства монахов-доминиканцев во главе с братом Асцелином, отправленных папой Иннокентием IV в очередной попытке наладить контакты с завоевателями-татарами. Когда Асцелин со своими спутниками прибыл в ставку Бачу-нойона (а случилось это 24 мая, в самый день памяти святого Доминика, основателя ордена), ему было заявлено буквально следующее:

— Если вы хотите видеть лицо нашего государя (Бачу-нойона. — А. К.) и вручить ему грамоту вашего государя (папы. — А. К.), то должны поклониться ему как сыну Божию, царствующему на земле, преклоня пред ним три раза колено; ибо хан, сын Божий, царствующий на земле, повелел нам, чтобы все, сюда приходящие, поклонялись князьям его, [Бачу]-нойону и Батыю (отметим это упоминание имени правителя Улуса Джучи. — А. К.), как самому ему, что мы до сих пор исполняем и навсегда твёрдо соблюдать намерены.

У доминиканцев возникло вполне резонное опасение: не является ли то, что им предлагают, идолопоклонством? Сомнения развеял брат Гвихард Кремонский, который хорошо знал нравы и обычаи татар, поскольку до этого семь лет провёл в Тифлисе, под властью татар, в одном из тамошних доминиканских монастырей, и присоединился к посольству позже остальных, уже в пути. «Не бойтесь, чтобы поклонение, требуемое… по повелению хана от всех приходящих сюда послов, было идолопоклонство, — объяснил он братьям. — Но оно означает только покорность святейшего отца (папы. — А. К.) и всей Римской церкви хану». После таких слов члены посольства единодушно отказались совершать поклонение, даже под угрозой смерти, — «как для сохранения чести православной (католической. — А. К.) церкви, так и для того, чтобы не подать соблазна грузинам, армянам, грекам, персам, туркам и всем восточным народам, кои таковое поклонение приняв за знак подданства и долженствуемой некогда платиться от христиан татарам дани, не подали бы тем случая врагам церкви нашей расславить о том с надменностию по всему востоку; также и для того, чтобы христиане, находящиеся у них в плену или в подданстве, не потеряли совсем надежды освободиться от них… и чтобы сим изъявлением покорности… не принести православной церкви посрамления и не показать вида малодушия и страха смерти»28. Отказ от преклонения колен сильно осложнил положение доминиканцев в ставке нойона. Их всё же не стали лишать жизни, но к Бачу-нойону так и не допустили.