Белый квадрат. Лепесток сакуры - Олег Рой

Он думал взять и коробочку – вдруг кто-то купит? – но потом все же оставил. Вряд ли кому-то в голодной, холодной Москве будет любопытна коробочка для японского завтрака. Закрыв за собой двери на ключ, он помчался к Устьинскому мосту.

Удалось продать два ордена из четырех – Анну третьей степени и Станислава четвертой никто не взял, а вот за Владимира и Станислава третьей степени ему дали неплохие деньги, которые, правда, тут же попытались и отобрать. Он не стал вынимать револьвер – приемы дзюудзюцу быстро уложили нападавших на брусчатку. Виктор Афанасьевич потратил на них ровно столько времени, сколько нужно было, чтобы вывести их из строя. Лишнего времени у него не было, ни секундочки.

Он купил лекарства, какую-то спиртовую настойку в большой бутылке и кое-что из продуктов и помчался домой. По дороге, у самого дома, в подворотне, его вновь попытались ограбить, он, не вглядываясь, кто это был, приложил нападавших, кого о стену, кого оземь, и, не задерживаясь, пронесся в квартиру. Клавушке стало хуже, теперь она вся горела, но ладони и ступни ее оставались холодными. Она забилась в дальний угол постели и бормотала что-то бессвязное. Он обнял ее. В его объятиях она затихла.

Чтобы дать ей лекарств, он должен был встать с кровати, но ее начинало трясти, едва он от нее отстранялся, и приходилось, не переставая говорить ей что-то, медленно отходить за водой. Приняв порошок, она немного соснула, но при этом, казалось, потеряла последние силы.

Душой Виктор Афанасьевич надеялся, что ему удастся вылечить Клавушку, но разумом понимал, что это конец. Сильной Клавдия Григорьевна не была никогда, а потому фактически была приговорена с того момента, как у нее начались первые сокращения, предвещающие выкидыш. В спокойное время ее наверняка спасли бы, но мы не вольны выбирать себе время, в котором живем.

Виктор Афанасьевич понимал, что не спасет свою Клавушку, но не сдавался – поил ее порошками, растирал настойками…

Вскоре боль сошла на нет вместе с температурой, уступив место прогрессирующей слабости. Ей было трудно даже поднять руку. Всю свою еду он отдавал ей, и все равно она ела с каждым днем все меньше – не могла выпить и полкружки бульона. К исходу второй недели они оба поняли – все. Это конец.

* * *

На улице слышалась ружейная пальба, но Спиридонов не обращал на нее ровным счетом никакого внимания.

– Почему стреляют? – спросила Клавушка слабым голосом. С уходом температуры ушли и ее видения, и сознание ее оставалось ясным до последнего момента.

– Не знаю, – ответил Виктор. – Может, опять какая-то революция? Какая разница…

Спиридонов хотел бы сказать очень многое. Он хотел проклясть эти революции и войны самыми тяжкими из существующих проклятий. Кто бы ни победил, он, Виктор Афанасьевич Спиридонов, уже проиграл. Война и ее последствия отнимают у него самое дорогое, и, как он ни старался, он ничего не сумел противопоставить этому. Смерть нельзя было бросить через бедро или подсечь, нельзя было надавить на ее болевую точку; ее силу невозможно было использовать против нее самой. Он, Виктор Спиридонов, ничего, ничего не сумел, ни-че-го!

– Вы плачете… – Клавушка с трудом подняла руку и коснулась его давно не бритой щеки. – Право… не стоит. Мы расстаемся… не навсегда.

– Я не хочу, – хрипло прошептал Спиридонов. – Слышите, я не хочу! Лучше я…

Она прижала свои похолодевшие пальцы к его губам:

– Что вы… без вас я умерла бы… совсем. А так я умру… не совсем, понимаете?

Он не понимал, но кивнул утвердительно. К Клавдии Григорьевне словно вернулась часть сил; она слегка присела в постели.

– Я хочу взять с вас слово, – тихо, но твердо сказала она. Спиридонов кивнул. – Витенька, я сейчас умру. Пообещайте мне, что ничего не сделаете с собой после. Пожалуйста, пообещайте, я… хочу умереть спокойно.

Спиридонов отвернулся, по его покрытым седеющей щетиной щекам потекли слезы. Если она умрет, зачем ему жить? Что в этом мире останется, если ее не будет?! Ему хотелось не просто умереть – разорвать себе грудь, вырвать сердце.

«Надо было стянуть у японцев нож для сэппуку, – подумал он. – Как он там называется? Кусунгоба…»

Когда-то давно Спиридонов видел кусунгобу у Акэбоно. Им она разрезала свой пояс. Странно, все эти годы он о ней почти не вспоминал и вот сейчас вспомнил.

«Лучше бы она мне нож подарила вместо своего пояса, – подумал он зло. – На поясе даже и не повесишься!»

Словно прочитав его мысли, Клава внезапно так сильно, как позволял ей ослабленный организм, вцепилась пальцами в его руку, приподнялась и привалилась к его плечу.

– Я мечтала подарить вам ребенка, – прошептала она. – Хоть одного. Моего и вашего. Но Бог мне не дал. Я думаю, потому, что у вас уже есть дети.

Спиридонов решил, что она опять бредит, однако тихий, но ясный голос Клавдии на бред ничуть не походил:

– У вас будет много детей, Витенька. Тех, кого вы научите дзюудзюцу. Это ваша судьба, ваша жизнь. Ваша Система. Если вы уйдете следом за мной, что станется с ними?

Виктор был поражен. Он и не думал, что Клава так внимательна к этой части его жизни. Она, вероятно, поняла это и улыбнулась почти бескровными своими губами.

– Я же люблю вас, – тихо сказала она. – А вы, если любите меня, исполните мою просьбу.

Спиридонов молчал, и, словно желая придать ему твердости, Клава добавила:

– Я не разлучусь с вами, Витенька. Я буду жить в вашем сердце, я буду вашим дыханием, ва… твоей жизнью. Пообещай мне не обрывать эту жизнь, пожалуйста… Я ведь не так часто у тебя что-то просила…

Он посмотрел ей в глаза и сказал коротко, словно извергнув из себя обещание:

– Обещаю.

Для нее этого было достаточно, потому что она верила мужу. А он знал, что слова своего никогда не нарушит. Скоро он навсегда останется один, и в его жизни не будет ничего, кроме его Системы. Его дзюудзюцу.

– Схороните меня рядом с маменькой и папенькой… на купеческом кладбище, – попросила жена, по-прежнему улыбаясь чему-то. – И не убивайтесь по мне. Витенька, вы сделали меня… счастливейшей из смертных. Моя душа… ваша, и всегда будет… вашей. Я отдаю ее… вам. Обнимите меня… скорее.

Он стиснул ее в объятиях, чувствуя на своем лице слезы. Он слышал, как тихонько бьется ее сердце, ощущал ее слабое дыхание, чувствовал ее жизнь, натянутую тонкой струной под тяжким, невыносимым грузом.

А потом струна лопнула. И наступила кромешная тьма, в которой глухо звучал далекий треск трехлинеек.

Виктор Афанасьевич сны видел редко, а запоминал еще реже. Скорее всего, это к лучшему – тому, кто прошел две страшные войны и потерял самого дорогого ему человека, вряд ли приснится что-то хорошее. К сожалению, наши сны – это по большей части наше прошлое. Говорят, что сон – это старая память, а потом нам говорят, что мы должны спать спокойно…