Тихий омут – индивидуальные черти - Надежда Ивановна Арусева

***

6 сентября 2013 года

Генка единственный раз в жизни доставил мне удовольствие. Я подтолкнула его только чуть-чуть. Он так смешно размахивал руками, разевал рот, таращил глаза. Но почему-то совсем не испугался. Он был удивлен. Не ожидал, что серенькая мышка Альбина, которую он за человека не считал, одним пальцем может определить его судьбу.

Какой смешной следователь мне попался, такой наивный и безопасный, как рыжий котёнок. Какой милый, солнечный человек. Я лежала на диване у Степановны и страдала. Он так мне сопереживал. Еле выдержала, чтобы не рассмеяться. Я гениальная актриса. Жизнь заиграла новыми красками… Осталось выдержать небольшой траур и подождать пока всё уляжется. Следователь скоро переключит своё внимание на более важные дела. И начну заниматься наследством, моим большим, законным наследством.

Если бы только они все знали, на что я способна, как я умна и целеустремленна.

Коваленко с облегчением закрыл не слишком толстую, изрядно помятую серенькую тетрадку, с наивными наклейками на обложке, изображающими розочки, бабочки и т.д. Читать и даже брать её в руки не хотелось, не было даже профессионального любопытства. Как осадок, осталось чувство гадливости. «Наверное, старею», – подумал Игорь.

В кабинет ввели Альбину. Она робко огляделась и пристроилась на краешек стула. Виновато улыбнулась, увидела на столе свой дневник и слегка покраснела. Где-то глубоко в душе следователя колыхнулась жалость и некоторое сомнение. Неужели она могла столько наворотить?

– Вам родители в детстве не говорили, что читать чужие дневники не прилично? – спросила Альбина.

– Я с вами совершенно согласен, но мои должностные обязанности меня в какой-то мере извиняют. Вы не против беседы со мной?

– Конечно, не против, у меня, знаете ли, масса свободного времени, – улыбнулась Альбина. – Мне очень неловко за одну запись в моём дневнике. Там насчёт вас… Простите.

– Не извиняйтесь. Вас только это смущает?

– Да, потому что на ваш счёт я ошиблась, а всё остальное сделала правильно. Просто мне как всегда не повезло.

Это был самый спокойный допрос за всю карьеру Игоря Коваленко. Если не вслушиваться в тему разговора, можно было бы подумать, что разговор доставляет собеседникам определенное удовольствие, настолько мирно и даже приветливо они себя вели.

Коваленко смотрел на Альбину, и не переставал удивляться. Перед ним сидела изящная молодая девушка, с тонкой, как будто светящейся кожей, красивыми серыми глазами, нежной улыбкой. Когда она попрощалась Игорь испытал облегчение. Такая голубая кожа бывает у вампиров. Он даже замерз слегка в её присутствии.

Чтобы как-то отвлечься, он решил заварить чаю, захотелось сладкого и обжигающе горячего.

В кабинет заглянул стажер:

– Ну как допрос, сильно Голицинская упиралась?

– Нет, созналась в трех преднамеренных убийствах с самой обаятельной улыбкой, какую я только видел. Заходи, чаю хочешь?

– В трёх?! Не может быть! Это мужа она своего? Так ведь мы бы никогда в жизни не доказали, что это она его из окна выкинула! Ну, вы мастер, Игорь Степанович! Как вы её разговорили? – взахлёб восхищался стажёр.

Игорь налил вторую чашку чаю.

– Сахар клади, не стесняйся. Никакого тут мастерства не понадобилось, сама все рассказала. По-моему она довольна.

– Не понял…

– И не поймёшь, даже не пытайся. Ей больше никуда не надо спешить, никому ничего не надо доказывать. Тюрьма – это конец жизни, теперь наконец-то можно просто есть, спать, дышать, молчать. Ты знаешь, что она делает в камере? Целыми днями спит. Она даже поправилась, похорошела. Надо её на освидетельствование к психиатру побыстрее отправить.

Год спустя… Люба

Люба заглянула в кастрюлю, вода вот-вот закипит. Можно бросать пельмени. Звонок в дверь раздался не очень вовремя. Люба быстренько пошла открывать дверь, вытирая руки о фартук. Впустила гостя, мимоходом поцеловала в щёку:

– Коваленко, быстрее заходи, пельмени уже бросаю, сейчас будем ужинать.

– Не понял! Мы же в театр собирались, а ты еще не готова! – возмутился Коваленко. – Зачем я тогда эту удавку напялил?

Он невольно скривился, расслабляя галстук, достал из шкафа тапочки и переобулся. По пути на кухню, снял и бросил на диван пиджак. За последний год из-за не очень аккуратных гостей и жильцов Любина квартира потеряла свой блеск и шик, зато приобрела тепло и уют домашнего очага. Исчезли дорогие, но бесполезные атрибуты роскоши: вазы, напольные часы, фарфоровые статуэтки, появилось множество игрушечных автомобилей разного размера, а так же самолеты, вертолеты, даже поезд.

Коваленко лихо маневрировал между всеми игрушками, разбросанными на полу в гостиной. Наконец добрался до кухни. Аппетитно пахли кипящие пельмени и он невольно сглотнул, вспомнив, что сегодня только завтракал, если так можно назвать чай с печеньем.

За большим круглым столом сидела Любина мама и лепила пельмени. Ей помогал Максимка, он хмурил брови, раздувал от усердия щеки. Пельмени ложились на стол ровными рядами: идеальной формы, одинаковые как под копирку пельмешки, перемежались кособокими, с вываливающимся фаршем. Люба румяная, с мукой на щеке улыбалась каждый раз, как встречалась взглядом с Игорем.

– Заходи, сейчас будем ужинать, – повторила она, – мы уже почти закончили. Мы, понимаешь ли, не рассчитали время, и если бы Максим нам не помог, мы бы вообще до полуночи возились.

Максим согласно закивал.

– И не рассказывай нам, какой ты великий театрал и предпочтешь нашим пельменям прошлогоднюю постановку. Давай уже в другой раз сходим? – попросила Люба.

– Я, конечно, очень хотел посмотреть именно эту постановку, – шутливо поломался Игорь, – но так уж и быть придётся лепить пельмени.

Он вымыл руки, закатал рукава и включился в работу. Потом когда они ужинали, он поглядывал на Любу и невольно вспоминал недавние события. Она была в коме, а он приходил её проведать. Красивая молодая женщина лежала совершенно недвижима, о том что она еще жива можно было понять только по едва уловимому трепету ресниц. Сначала он ждал, что она очнется и поможет ему в расследовании. Потом ему стало ее жаль. Конечно, все думали, что она умерла и он сам способствовал этому заблуждению. Но для всех она не просто умерла, её как будто никогда и не было! Никто не интересовался, где её тело, когда похороны, никто не искал встречи с ее матерью, чтобы предложить свою помощь, ни будущий муж, ни бывший любовник, ни друзья, ни коллеги. У постели Любы дежурила только убитая горем мать. И Коваленко стал приходить просто так, чтобы ей не было одиноко. Конечно, она не могла его видеть и ей было все равно. А он смотрел на неё и чувствовал, что она необыкновенная. А когда она очнулась, он