Посмотри на меня - Маша Трауб

Помню, что после этого ходила еле живая. Ты плакала, не спала ночами – зубки начали резаться. На любую новую еду то поносом, то рвотой реагировала. Я на тебе замкнулась. Жила по твоему графику – когда ты ела, тогда и я. Ты спала, и я засыпала. И вдруг всем женам велели собраться в актовом зале для съемки. Семейный портрет с супругом и детьми, потом групповой. Я опухшая, отекшая. Глаза красные – сосуды лопнули от давления. Лицо в прыщах, воспаленное. Идти не хотела, но Степан сказал надо – в приказном порядке.

Руководство тогда потребовало съемку. То ли отмечали годовщину основания городка, то ли еще какую дату, не помню. Сфотографироваться должен был весь командный состав, непременно с супругами. Даже фотоаппарат по такому случаю прислали – последней модели. Фотопленку. Ну и все, что требуется для печати. Целый ящик. Никто не знал, с какой стороны к этому фотоаппарату подойти. Еще и испортишь, не дай бог, потом начальство голову снесет – казенное ведь оборудование. К счастью, нашли парня, который до армии ходил в фотокружок и собирался поступать на операторское отделение ВГИКа. Не поступил. Мальчик, Миша его звали, до сих пор помню – странный, с тиками, будто пот смахивал с лица, хотя никакого пота не было. Маленький, щупленький. Как такого задохлика в армию призвали, да еще и в гарнизон дальний отправили? Москвич. На вид – совсем ребенок. Умный, нервный, интеллигентный. Будто с другой планеты свалился. Таких обычно отмазывали от армии влиятельные родители, включив обширные связи. Даже «деды» его не трогали, не издевались. Нет, не считали убогим. Наоборот, оберегали, что ли. Видели в нем нечто необычное. В общем, вызвали Мишу, ящик предъявили и строго спросили, сможет ли съемку сделать? Твой отец потом рассказывал, что Миша этот как нырнул в ящик, так еле успокоили. С детским восторгом, будто получил вожделенный подарок, объяснял, что за камера, какая пленка, какой проявитель. Разве что не целовал эту камеру, из рук не выпускал. Никто, конечно, ничего не понимал. Всем все равно было. Лишь бы снимки получились, которые не стыдно отправить для отчетности генералу какому-то, который вроде как первый камень в основание гарнизона заложил. Так Мише и объяснили – хватит с камерой обниматься, или делай, что требуется, или нет. Протасов лично уселся на стул и велел снять пробное, так сказать, фото. Миша отодвинул штору, стул вместе с Протасовым развернул так, что тот сразу про свой простатит вспомнил. Еще наглости хватило командовать – подбородок ниже, голову правее, плечи вниз. Протасов кряхтел, но подчинялся. Только удивился, насколько человек может вдруг измениться – от Мишиной робости ни следа не осталось. Чуть ли не рявкал на Протасова.

– Когда будет готово? – спросил Протасов.

Миша пожал плечами:

– Зависит от условий.

Протасов велел выделить Мише все, что потребуется, и не трогать. Утром на его столе лежали фотографии. Протасов себя не узнал – интересный мужчина, в глазах – мудрость. Благородная седина. Даже морщины какие-то интеллигентные, что ли. Галка потом одну фотографию на стену повесила, на самое видное место. В рамочке. Любовалась. Да и Протасов тоже взгляд бросал и гордился – он еще ого-го.

Миша сделал ту съемку. Генерал был в восторге. Камеру и пленку оставил в дар гарнизону, еще и прислал дополнительно все, что требуется. Миша стал, можно сказать, официальным фотографом городка. Снимал начальство, их жен и детей, будни и праздники. Вел репортажную съемку – зарядку, построение, уборку. И фотографии неизменно получались такими, что в этот гарнизон хотелось приехать и остаться в нем жить. Миша будто не видел в жизни грязи, мерзости, не замечал пороков на лицах, страданий, лишений. А видел искренность, терпение, смирение, даже нежность. Нутро вытаскивал из человека. Все то лучшее, что хоть когда-то было в душе, пусть и давно забытое. Человек смотрел на свое фото и вспоминал, что да, ведь был когда-то именно таким – лихим, всегда улыбающимся красавцем, а не тем, во что его превратила жизнь. На фото были видны доброта, безотказность, которые точно были. Но потом стали ненужными, бессмысленными качествами, с которыми не выжить.

После той первой обязательной общей съемки женщины захотели отдельные портреты, раз уж все равно наряжались да прически делали. Когда еще случай представится? Ну и меня уговорили, хотя я не собиралась. Ну какая съемка? Домой бы вернуться побыстрее – я тебя на соседку оставила.

Не помню, как так вышло, что я последней оказалась. Мы с Мишей одни в актовом зале остались, все разошлись. Я села на стул, как делали остальные. Руки как-то на коленях пыталась пристроить. А он вдруг сел напротив и просто на меня смотрел.

– Что мне делать? – спросила я.

– Что хотите, – ответил он.

Кажется, минут двадцать прошло. Я уже собиралась встать и уйти. Других он быстро снимал. Я вообще не понимала, что происходит. О тебе думала – как ты там? Первый раз ведь оставила. Еще боялась, что на блузке зеленка проступит – с утра грудь намазала. Не отстираешь потом. Но тут этот мальчик подскочил и объявил радостно, будто приз выиграл:

– Теперь я знаю, как вас снимать! Я раскрыл ваш секрет!

– А мне потом расскажете? – спросила я. Хотела пошутить, но вышло грустно и обреченно.

Я пыталась повторить позы других женщин. Выпрямилась, голову набок склонила.

– Нет, не двигайтесь вообще. Не надо так делать! – закричал Миша. Я аж вздрогнула от испуга. – Думайте о том, что вас беспокоит больше всего. О чем вы думали, когда просто сидели?

Ну не могла же я рассказать этому мальчику, что думала о тебе, груди, которая болела, и боль все нарастала, о желании сбежать поскорее, о вдруг проступивших прыщах, отеках на лице и ногах. О своих опухших пальцах – я хотела надеть кольцо, которое мне твой отец подарил, дорогое, золотое, но оно не налезло ни на один палец. Как не могла признаться, что стесняюсь ногтей, подстриженных под корень, без всякого лака, хотя остальные женщины позаботились о маникюре, все сверкали розовым перламутром. Да я не только этому странному мальчику не могла об этом рассказать, а вообще никому. Подруг у меня не было, не завела, не смогла. Точнее, не захотела становиться такими, как они – мыться в бане как ни в чем не бывало, сплетничать, рассказывать о проблемах в семье. У меня была ты, и этого оказалось достаточно для счастья. Все, что наболело на душе, я могла тебе рассказать, когда укачивала. Или про себя проговорить. Да и не понял бы меня никто. Степа руку на меня ни разу не поднял, помогал во всем, ни в чем не отказывал. Он считался идеальным мужем, мне все завидовали. Да и я себе тогда завидовала.

И вдруг этот мальчик, странный, ненормальный, удивительный, меня увидел так, как никто. Твой отец уничтожил все те фотографии. Сейчас думаю, почему я ему позволила? Почему не сохранила хотя бы одно фото? Миша… как он это увидел, почувствовал в своем столь юном возрасте: тоску и усталость, боль, тревогу, скорбь по своей жизни, про которую я, казалось, все уже понимала. Знала, что будет дальше – ничего. Один бесконечный день, серый и безрадостный. Да, без потрясений и трагедий, но и без ярких эмоций, без событий, которые хочется запомнить и вспоминать на старости лет. Без любви и страсти. Без всех тех эмоций, ради которых и хочется жить. Миша во мне это почувствовал и передал, сделав всего несколько кадров.