Мать - Максим Горький

Она согнулась, поставила локти на подоконник и вдруг, точноее ударили по голове, бессильно опустилась на колени, закрыла лицо руками иглухо застонала.

Сложив тяжелые руки Егора на груди его, поправив на подушкестранно тяжелую голову, мать, отирая слезы, подошла к Людмиле, наклонилась наднею, тихо погладила ее густые волосы. Женщина медленно повернулась к ней, еематовые глаза болезненно расширились, она встала на ноги и дрожащими губамизашептала:

- Мы вместе жили в ссылке, шли туда, сидели в тюрьмах… Пороюбыло невыносимо, отвратительно, многие падали духом…

Сухое, громкое рыдание перехватило ей горло, она поборолаего и, приблизив к лицу матери свое лицо, смягченное нежным, грустным чувством,помолодившим ее, продолжала быстрым шепотом, рыдая без слез:

- А он всегда был неутомимо весел, шутил, смеялся,мужественно скрывая свои страдания… старался ободрить слабых. Добрый, чуткий,милый… Там, в Сибири, безделье развращает людей, часто вызывает к жизни дурныечувства - как он умел бороться с ними!.. Какой это был товарищ, если бы вызнали! Тяжела, мучительна была его личная жизнь, но никто не слыхал жалоб его,никто, никогда! Я была близким другом ему, я многим обязана его сердцу, он далмне все, что мог, от своего ума и, одинокий, усталый, никогда не просил взаменни ласки, ни внимания…

Она подошла к Егору, наклонилась и, целуя его руку,тоскливо, негромко говорила:

- Товарищ, дорогой мой, милый, благодарю, благодарю всемсердцем, прощай! Буду работать, как ты, не уставая, без сомнений, всю жизнь!..Прощай!

Рыдания потрясали ее тело, и, задыхаясь, она положила головуна койку у ног Егора. Мать молча плакала обильными слезами. Она почему-тостаралась удержать их, ей хотелось приласкать Людмилу особой, сильной лаской,хотелось говорить о Егоре хорошими словами любви и печали. Сквозь слезы онасмотрела в его опавшее лицо, в глаза, дремотно прикрытые опущенными веками, нагубы, темные, застывшие в легкой улыбке. Было тихо и скучно светло…

Вошел Иван Данилович, как всегда, торопливыми, мелкимишагами, - вошел, вдруг остановился среди комнаты и, быстрым жестом сунув руки вкарманы, спросил нервно и громко:

- Давно?..

Ему не ответили. Он, тихо покачиваясь на ногах и потираялоб, подошел к Егору, пожал руку его и отошел в сторону.

- Не удивительно, с его сердцем это должно было случитьсяполгода назад… по крайней мере…

Его высокий, неуместно громкий, насильственно спокойныйголос вдруг порвался. Прислонясь спиной к стене, он быстрыми пальцами крутилбородку и, часто мигая глазами, смотрел на группу у койки.

- Еще один! - сказал он тихо.

Людмила встала, отошла к окну, открыла его. Через минуту онивсе трое стояли у окна, тесно прижимаясь друг к другу, и смотрели в сумрачноелицо осенней ночи. Над черными вершинами деревьев сверкали звезды, бесконечноуглубляя даль небес…

Людмила взяла мать под руку и молча прижалась к ее плечу.Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне. В тишине за окном усталовздыхал вечерний шум города, холод веял в лица, шевелил волосы на головах.Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза. В коридоре больницы металисьизмятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног, стоны, унылый шепот. Люди,неподвижно стоя у окна, смотрели во тьму и молчали.

Мать почувствовала себя лишней и, осторожно освободив руку,пошла к двери, поклонясь Егору.

- Вы уходите? - тихо и не оглядываясь, спросил доктор.

- Да… На улице она подумала о Людмиле, вспомнив ее скупыеслезы:

«И поплакать-то не умеет…»

Предсмертные слова Егора вызвали у нее тихий вздох. Медленношагая по улице, она вспоминала его живые глаза, его шутки, рассказы о жизни.

«Хорошему человеку жить трудно, умереть - легко… Как-то япомирать буду?..»

Потом представила себе Людмилу и доктора у окна в белой,слишком светлой комнате, мертвые глаза Егора позади них и, охваченная гнетущейжалостью к людям, тяжело вздохнула и пошла быстрее - какое-то смутное чувствоторопило ее.

«Надо скорее!» - думала она, подчиняясь грустной, но бодройсиле, мягко толкавшей ее изнутри.

Весь следующий день мать провела в хлопотах, устраиваяпохороны, а вечером, когда она, Николай и Софья пили чай, явилась Сашенька,странно шумная и оживленная. На щеках у нее горел румянец, глаза веселоблестели, и вся она, казалось матери, была наполнена какой-то радостнойнадеждой. Ее настроение резко и бурно вторглось в печальный тон воспоминаний обумершем и, не сливаясь с ним, смутило всех и ослепило, точно огонь, неожиданновспыхнувший во тьме. Николай, задумчиво постукивая пальцем по столу, сказал:

- Вы не похожи на себя сегодня, Саша…

- Да? Может быть! - ответила она и засмеялась счастливымсмехом.

Мать посмотрела на нее с молчаливым упреком, а Софьянапоминающим тоном заметила:

- А мы говорили об Егоре Ивановиче…

- Какой чудесный человек, не правда ли? - воскликнула Саша.- Я не видала его без улыбки на лице, без шутки. И как он работал! Это былхудожник революции, он владел революционной мыслью, как великий мастер. С какойпростотой и силой он рисовал всегда картины лжи, насилий, неправды.

Она говорила негромко, с задумчивой улыбкой в глазах, но этаулыбка не угашала в ее взгляде огня не понятного никому, но всеми ясно видимоголикования.

Им не хотелось уступить настроение печали о товарище чувствурадости, внесенному Сашей, и, бессознательно защищая свое грустное правопитаться горем, они невольно старались ввести девушку в круг своего настроения…

- И вот он умер! - внимательно глядя на нее, настойчивосказала Софья.

Саша оглянула всех быстрым, спрашивающим взглядом, брови еенахмурились. И, опустив голову, замолчала, поправляя волосы медленным жестом.

- Умер? - громко сказала она после паузы с снова окинулавсех вызывающими глазами. - Что значит - умер? Что - умерло? Разве умерло моеуважение к Егору, моя любовь к нему, товарищу, память о работе мысли его, развеумерла эта работа, исчезли чувства, которые он вызвал в моем сердце, разбитопредставление мое о нем как о мужественном, честном человеке? Разве все этоумерло? Это не умрет для меня никогда, я знаю. Мне кажется, мы слишкомторопимся сказать о человеке - он умер. «Мертвы уста его, но слово вечно дабудет жить в сердцах живых!»

Взволнованная, она снова села к столу, облокотилась на негои тише, вдумчивее продолжала, с улыбкой глядя на товарищей затуманеннымиглазами:

- Может быть, я говорю глупо, по - я верю, товарищи, вбессмертие честных людей, в бессмертие тех, кто дал мне счастье жить прекраснойжизнью, которой я живу, которая радостно опьяняет меня удивительной сложностьюсвоей, разнообразием явлений и ростом идей, дорогих мне, как сердце мое. Мы,может быть, слишком бережливы в трате своих чувств, много живем мыслью, и этонесколько искажает нас, мы оцениваем, а не чувствуем…