Чайковский - Василий Берг

Германа, что я вдруг начал сильно плакать. Это плакание продолжалось ужасно долго и обратилось в небольшую истерику очень приятного свойства: т. е. плакать мне было ужасно сладко. Потом я сообразил, почему (ибо подобного случая рыданья из-за судьбы своего героя со мной еще никогда не было, и я старался понять, почему мне так хочется плакать). Оказывается, что Герман не был для меня только предлогом писать ту или другую музыку, а все время настоящим, живым человеком, притом очень мне симпатичным… Теперь я думаю, что, вероятно, это теплое и живое отношение к герою оперы отразилось на музыке благоприятно. Вообще мне в эту минуту кажется, что “Пиковая дама” опера хоть куда. Увидим, что будет потом»[248].

Существует мнение, согласно которому в Германе, требующем от графини назвать ему три карты и тем самым обрекающем себя на смерть, Петр Ильич видел себя, а в старой графине – свою благодетельницу баронессу фон Мекк, и «Пиковая дама» была своеобразным предчувствием разрыва их отношений, состоявшегося в том же 1890 году.

Главное достоинство «Пиковой дамы» заключается в ее тонком психологизме, в том, как ярко сумел Чайковский передать мысли и чувства героев. Сама по себе музыка тоже бесподобна, бытовая линия повествования гармонично сплетается с лирической темой любви Германа и Лизы и с зловещей темой старой графини.

«Что наша жизнь – игра! Добро и зло, одни мечты… Ловите миг удачи, пусть неудачник плачет… кляня свою судьбу»[249].

«Или я ужасно, непростительно ошибаюсь – или “Пиковая дама” в самом деле будет мой chef d’oeuvre[250]. Я испытываю в иных местах, напр[имер], в 4-ой картине, которую аранжировал сегодня, такой страх, ужас и потрясение, что не может быть, чтобы и слушатели не ощутили хоть часть этого»[251].

Премьера «Пиковой дамы» состоялась в Мариинском театре 7 (19) декабря 1890 года. Вот что писал известный художник Александр Николаевич Бенуа, побывавший на премьере: «После бурного увлечения “Спящей красавицей” я с особым нетерпением ожидал премьеру новой оперы Чайковского. О ней задолго до спектакля ходили разноречивые слухи… Культ же Чайковского только еще начинался, и даже сам композитор не давал себе полного отчета, до чего он нужен своему народу, какое огромное значение он для него имеет. В передовых музыкальных кругах Чайковскому вредило то, что он оказался как-то в стороне от “кучки”[252], а серьезные ценители уже тогда превыше всего ставили “кучкистов” и считали своим долгом относиться к Чайковскому, как к какому-то отщепенцу, к мастеру, слишком зависящему от Запада… Известное настроение неприязни или недоверия отчетливо ощущалось и на премьере “Пиковой дамы”. Аплодировали любимым артистам, но не было бурных оваций по адресу композитора: его не вызывали с обычным у нас в таких случаях неистовством… Зоилы и умники находили, что сюжет нелеп и что он не подходит для оперы, что на каждом шагу встречаются промахи против хорошего вкуса; поклонники же Пушкина обиделись на то, что автор либретто – Модест Чайковский самовольно перенес сюжет в иную эпоху, нежели та, которую избрал для своего рассказа великий поэт. Вообще, что только тогда ни говорили, ни шипели! Особенно же меня бесили отзывы прессы своей сдержанностью, в которой сквозило полное, почти презрительное неодобрение…

Несомненно, что сам автор знал, что ему удалось создать нечто прекрасное и единственное, нечто, в чем выразилась вся его душа, все его мироощущение. В музыку он вложил все свое понимание самой сути русского прошлого, еще не совсем канувшего в вечность, но уже обреченного на гибель. Он был вправе ожидать, что русские люди скажут ему за это спасибо, а вместо того ему пришлось выслушивать все те же придирки или то снисходительное одобрение, которое оскорбляет хуже всякой брани»[253].

Но публика снова проголосовала за новое сочинение «прозападного» композитора Чайковского. А в Киеве, где премьера состоялась через двенадцать дней после столичной, оперу сразу же приняли восторженно. «По восторженности приема смешно даже сравнивать Киев с Петербургом, – писал Петр Ильич после премьеры. – Это было нечто невероятное. Ежедневно мне делают здесь овации по разным случаям»[254].

В ноябре 1891 года «Пиковую даму» поставили в московском Большом театре, а в октябре 1892 года состоялась первая зарубежная премьера – в Праге. Однако на сцене Мариинского театра эта опера продержалась недолго, несмотря на хорошие сборы. Тенор Николай Фигнер, исполнявший партию Германа, не захотел продолжать выступления после того, как его жена Медея, певшая Лизу, прекратила выступать по причине беременности. Фигнер в то время был невероятно популярен, замена ему не нашлась, и «Пиковую даму» сняли с репертуара. Петру Ильичу в этом мерещились козни интриганов из театральной дирекции, которые, по его мнению, поспешили избавиться от постановки, вроде как не понравившейся Александру III. «Как ни ценно для Мариинского театра участие в оперном персонале такого выдающегося артиста, как Фигнер, но я ни минуты не могу серьезно допустить, чтобы всякий каприз его был законом для Дирекции, – писал Петр Ильич Всеволжскому, – а если даже и правда, что Фигнер капризничает, то должна же быть таинственная причина, почему Дирекция его капризу подчинилась. Вот до этой-то таинственной причины я и додумался и, вероятно, не ошибаюсь… В прежнее время государь при всяком удобном случае выказывал мне свое благоволение… С некоторых пор стало иначе… Вот и разгадка всего, что произошло с моей оперой»[255].

Дом во Фроловском был хорош по всем статьям, кроме одной – своего почтенного возраста. Заниматься ремонтом Петру Ильичу не хотелось, поэтому в мае 1891 года он вернулся в Майданово, где прожил ровно год – до переезда в свой клинский дом, которому было суждено стать последним пристанищем нашего героя.

Во второе свое пребывание в Майданове Петр Ильич работал над оперой «Иоланта» и балетом «Щелкунчик». По замыслу самого Чайковского (точнее, по заказу Дирекции Императорских театров) эти произведения – одноактная опера и двухактный балет – должны были даваться вместе, и таким образом театральный вечер получался традиционно трехактным. Однако ознакомившись с одноактной оперой «Алеко», написанной девятнадцатилетним Сергеем Рахманиновым, Чайковский настолько впечатлился, что предложил давать «Алеко» в один вечер с «Иолантой» вместо «Щелкунчика»[256].

Либретто «Иоланты» было написано Модестом Чайковским по пьесе Владимира Зотова, которая, в свою очередь, была переложением драмы датчанина Хенрика Херца «Дочь короля Рене».

Дочь короля Рене, юная Иоланта, слепа от рождения. Любовь рыцаря Водемона приносит ей исцеление. Сюжет прост, как три копейки, но дело не в сюжете, а в празднике, ощущение которого создает в душе зрителей музыка. «Иоланта» – радостная, праздничная опера, восторженный гимн всепобеждающей любви, гимн торжества