Катастрофа. История Русской Революции из первых рук - Александр Фёдорович Керенский

вечные документы! Я могу читать, гулять и проводить время с детьми». И, добавляла она, это не было позой с его стороны. Действительно, все, кто наблюдал за ним в плену, единодушно говорили, что Николай II вообще казался очень добродушным и похоже, ему нравился его новый образ жизни: он рубил дрова и складывал бревна в штабеля в парке. Он немного занимался садоводством, греб и играл с детьми. Казалось, что тяжелое бремя упало с его плеч, и он почувствовал большое облегчение.

Жена же его, женщина гордая и сильная, с совсем земными амбициями, остро чувствовала потерю своего авторитета и не могла смириться с новым положением дел. Она страдала истерией и временами была частично парализована. Она угнетала всех вокруг своей истомой, своей нищетой и своей непримиримой враждебностью. Такие люди, как бывшая императрица, никогда не забывают и не прощают. Пока шло судебное следствие о поведении ее ближайшего окружения (Вырубова, Воейкова, Распутин и др.), я должен был принять некоторые меры к тому, чтобы она не действовала в сговоре с царем на случай, если им придется давать показания. Вернее было бы сказать, что я должен был помешать ей оказывать чрезмерное влияние на ее мужа. Итак, пока шло расследование, я разлучил пару, позволяя им встречаться только во время еды, когда им запрещалось упоминать прошлое. Я изложил государю свои причины этого акта суровости и просил его помочь в проведении его, чтобы никто не имел никакого отношения к делу, кроме тех, кто уже знал об этом — Коровиченко, Нарышкиной и, кажется, графа. Бенкендорф. Они сделали все, что я просил, и строго выполняли мой приказ, пока это было необходимо. Все заинтересованные говорили мне, какое замечательное благотворное действие произвела на царя разлука и как она сделала его живее и вообще веселее!

Когда я сказал ему, что будет следствие и что, может быть, придется судить Александру Федоровну, он и глазом не моргнул, а только заметил:

— Ну, я не думаю, что Алиса имеет к этому какое-то отношение. У вас есть доказательства?

— Пока не знаю, — ответил я на это.

Во всех наших разговорах мы избегали использования имен или титулов и просто обращались друг к другу на «вы».

— Ну, как вам Альберт Томас? В прошлом году он у меня обедал. Интересный человек. Напомните ему меня, пожалуйста. (Я передал это сообщение.)

То, как он сравнил «прошлый год» с «нынешним», показало, что Николай II, может быть, временами и размышлял о прошлом, но мы никогда толком не обсуждали изменение его позиции. Мы коснулись таких вещей лишь вскользь и поверхностно. Казалось, ему было трудно упоминать об этом и особенно о людях, которые так быстро дезертировали и предали его. При всем своем презрении к человечеству, он не ожидал такой неверности. Из намеков, проскальзывавших в его разговоре, я понял, что он все еще ненавидит Гучкова, что считает Родзянко мелочным, что он не может себе представить, что такое есть Милюков, что он очень уважает Алексеева, а также до известной степени князя Львова.

Только однажды я видел, как Николай II взволновался, как и любой другой человек.

То ли Совет солдатских и рабочих депутатов, то ли Совет гарнизона (не помню какой) решил последовать примеру Петрограда и организовать официальные похороны жертв революции. Он должен был состояться в Страстную пятницу, на одной из главных аллей Царскосельского парка, на некотором расстоянии от дворца, но как раз напротив окон комнат, занимаемых императорской семьей. Царю предстояло наблюдать за церемонией из окон своей позолоченной тюрьмы, видеть, как его гвардия с красными знаменами отдает последние почести павшим борцам за свободу. Это был необычайно острый и драматический эпизод. В то время гарнизон был еще в порядке, и мы не боялись никаких беспорядков. Мы даже были убеждены, что войска хотели показать свою выдержку и чувство ответственности, что они и сделали. Но по мере приближения дня церемонии Николай II все больше и больше смущался и просил меня провести похоронную демонстрацию в другом месте или, по крайней мере, отложить ее на другой день. По какой-то причине он особенно желал, чтобы она не состоялась в Страстную пятницу, когда он постился. Боялся ли он толпы или думал о других Страстных пятницах в прошлом?

Однако, когда позже я сказал ему, что он должен готовиться к дальнему путешествию, он остался совершенно спокоен. Это было в конце июля. С начала лета вопрос об императорской семье привлекал к себе слишком много внимания, доставляя нам немало беспокойства. Люди стали вспоминать забытые эпизоды царского правления, когда реакционеры, казалось, обнадежились, а их противники наполнились ненавистью и жаждой мести. Дисциплина царскосельского гарнизона слабела, и я опасался, что в случае новых волнений в Петрограде Александровский дворец окажется не в безопасности. Кроме того, агенты-провокаторы начали распространяться слухи о контрреволюционных заговорах и попытках похитить царя, которые быстро распространялись в гарнизоне. Однажды ночью автомобиль прорвался через забор дворцового парка и, как говорят, пытался добраться до дворцовой территории. Конечно, это было не что иное, как хулиганство. Но все же мы были вынуждены поставить дополнительную охрану там, где был сломан забор. Однако тревожные слухи продолжали распространяться, и в конце концов я решил временно перевести царя и его семью в какое-нибудь отдаленное место, в какой-нибудь тихий уголок, где они привлекали бы меньше внимания. Хотя правительственное расследование действий клики Распутина оправдало императрицу, королевская семья не могла быть отправлена за границу, потому что Великобритания отказалась оказывать гостеприимство родственникам своего правящего дома во время войны. Их нельзя было безопасно отправить в Крым, поэтому я выбрал Тобольск, место действительно отдаленное, без железнодорожного сообщения, и которое зимой было почти изолировано от мира. Губернаторский дом в Тобольске был довольно удобен, и для семьи можно было устроить сносное жилье.

Мы готовились к их отъезду в строжайшей тайне, ибо огласка могла привести к всевозможным препятствиям и осложнениям. Не все члены Временного правительства были извещены о местонахождении императорской семьи. На самом деле его знали всего пять-шесть человек во всем Петрограде. Легкость и успех, с которым мы организовали отъезд, показали, насколько к августу укрепился авторитет Временного правительства. В марте или апреле было бы невозможно переместить царя без бесконечных консультаций с Советами и т. д. Но 1 августа царь с семьей выехал в Тобольск по моему личному приказу и с согласия Временного правительства. Ни Советы, ни кто-либо другой не знали об этом до тех пор.

Когда была назначена дата отъезда, я объяснил царю ситуацию и велел