Тысяча осеней Якоба де Зута - Дэвид Митчелл

Якоб задыхается от злости, которую не может сдержать: он просто уходит.

— Директор ван Клиф, — кричит ему в спину Фишер, — и я поговорим о вашей наглости!

Иво Ост курит трубку, стоя в дверном проеме.

— Это будет длинная дорога на самое дно…

— Это моя подпись, — не унимается Фишер, — утверждает ваше жалованье!

Якоб поднимается на Сторожевую башню, надеясь, что не встретит никого на наблюдательной площадке.

Злость и жалость к себе торчат в горле, словно рыбьи кости.

«Эта просьба, хотя бы, — он поднимается на пустую площадку, — услышана».

«Шенандоа» в полумиле, в нагасакской бухте. Буксиры следуют в кильватере, как нежеланные гусята. Сужающиеся берега бухты, дождевые облака, набухшие ветром паруса несут корабль, словно он пробка, вылетающая из бутылочного горла.

«Теперь я понимаю, — думает Якоб, — почему Сторожевая башня в полном моем распоряжении».

«Шенандоа» дает пушечный залп, салютуя башням в устье бухты.

«Какой заключенный захочет смотреть, как захлопывается дверь его темницы?»

Клубы дыма от орудийных выстрелов «Шенандоа» разносит ветром…

…сами выстрелы возвращаются эхом, словно упавшая на клавесин крышка.

Дальнозоркий клерк снимает очки, чтобы лучше видеть.

Бордовое пятно на кормовой надстройке, несомненно, капитан Лейси…

…значит, оливковое — неподкупный Унико Ворстенбос. Якоб представляет себе, как его бывший покровитель использует «Расследование злоупотреблений», чтобы шантажировать чиновников Компании. «Монетный двор Компании, — Ворстенбос может быть очень убедителен, — нуждается в директоре с моими опытом и благоразумием».

На суше жители Нагасаки сидят на крышах, наблюдая за отплытием голландского корабля и мечтая о тех местах, куда он направляется. Якоб думает о своих друзьях и знакомых в Батавии, о коллегах в различных конторах, с которыми он познакомился, работая портовым клерком, об одноклассниках из Мидделбурга и друзьях детства в Домбурге. «Пока они бродят по миру в поисках своего пути и добросердечных жен, я проведу мой двадцать шестой, двадцать седьмой, двадцать восьмой, двадцать девятый и тридцатый год — мои лучшие годы — заключенным в умирающей фактории в компании никчемных людей, выброшенных сюда морем».

Внизу, невидимое глазу, открылось окно в доме заместителя директора.

— Поосторожнее с обивкой, — командует Фишер, — ты, осел…

Якоб смотрит в кисет в поисках хоть завалявшегося листочка табака, но он пуст.

— …или я использую твою говяную коричневую кожу на заплатки: сечешь?

Якоб представляет себе картину возвращения в Домбург: в пасторском доме — лишь незнакомые люди.

На Флаговой площади священники проводят церемонию очищения места казни.

— Если не платить церкви, — Кобаяши предупредил ван Клифа вчера, когда будущее Якоба сверкало серебром, если не золотом, — души воров не найдут покоя и станут демонами, а тогда ни один японец не ступит на Дэдзиму.

Крючкоклювые чайки затеяли дуэль над рыбацкой лодкой, собирающей сети.

Проходит время, и, когда Якоб вновь смотрит на бухту, бушприт «Шенандоа» исчезает за горой…

За ним следует бак, потом — три мачты…

…и бутылочное горло бухты опять голубое и чистое, как на третий день Сотворения.

Звучный голос женщины выдергивает Якоба из полудремы. Она где‑то близко, и голос ее сердит или напуган, а может, в нем звучит и то и другое. Любопытствуя, он ищет взглядом источник шума. На Флаговой площади священники все еще отпевают убитых.

Сухопутные ворота открыты для водоноса с быком, покидающих Дэдзиму.

За воротами Орито Аибагава о чем‑то спорит с охранниками.

Смотровая площадка клонится набок: Якоб понимает, что лежит на полу, где она увидеть его не может.

Она размахивает деревянной дощечкой — пропуском и указывает на Короткую улицу.

Охранник подозрительно изучает ее пропуск; она оглядывается.

Быка с висящими по бокам пустыми бочками ведут по Голландскому мосту.

«Она была лихорадкой, — Якоб прячется под веками. — Лихорадка ушла».

Он открывает глаза. Капитан охраны проверяет ее пропуск.

«Может, она здесь, — спрашивает он себя, — чтобы укрыться от Эномото?»

Его предложение о женитьбе возвращается к нему, как восставший голем.

«Я очень хочу ее, да, — боится он, — лишь когда знаю, что никогда не смогу быть с ней».

Водонос похлопывает прутом по бокам быка.

«Она может прийти сюда, — Якоб пытается успокоить себя, — просто с тем, чтобы попасть в больницу».

Он замечает непорядок в ее облике: одна сандалия, обычно аккуратно причесанные волосы спутаны.

«А где другие ученики? Почему охрана не пускает ее?»

Капитан резким голосом задает Орито вопросы.

Орито отвечает нервно, ее отчаяние нарастает: это не обычный визит.

«Действуй! — командует Якоб себе. — Покажи охранникам, что ее ждут, приведи доктора Маринуса, приведи переводчика: ты еще можешь качнуть весы в свою сторону».

Три священника медленно кружат у окровавленного клочка земли.

«Нужен ей не ты, — шепчет Гордость. — Она пытается избежать отправки в монастырь».

На расстоянии тридцати футов капитан вертит в руках пропуск Орито, который определенно не производит на него впечатления.

А будь это Герти, жаждущая сочувствия, ищущая убежище в Зеландии?

В громкой череде капитанских слов Якоб слышит знакомое имя: Эномото.

На площади Эдо появляется фигура с бритой головой, одетая в рясу небесно-голубого цвета.

Этот человек замечает Орито, оборачивается и кого-то зовет, показывая знаками: «Мол, скорее!»

Появляется паланкин серого цвета с восемью носильщиками, что говорит о знатности и богатстве хозяина.

У Якоба ощущение, будто он попал в театр, и как раз к развязке пьесы.

«Я люблю ее», — приходит мысль, простая, как солнечный свет.

Якоб слетает по лестнице, стукнувшись голенью об угловую стойку перил.

Прихрамывает первые шесть или восемь шагов, бежит через Флаговую площадь.

Все происходит слишком медленно, и слишком быстро, и одновременно.

Якоб отталкивает изумленного священника и добегает до Сухопутных ворот, когда они закрываются.

Капитан выставляет свою пику, предупреждая его не делать еще одного шага.

Зазор между створками ворот сужается с каждым мгновением.

Якоб видит спину Орито, которую уводят по Голландскому мосту.