Русский роман - Меир Шалев

Бродячие циркачи ели, обмениваясь громкими возгласами, звуки которых разносились в прозрачном и чистом воздухе. Там был худой фокусник-ассириец в высокой шляпе, заодно исполнявший также обязанности медвежьего дрессировщика. Была арабская гадалка, чьи огромные ягодицы при ходьбе громко шлепали друг о друга, а лифчик позванивал монетами. И еще силач, который ломал ветки для костра двумя пальцами, большим и указательным. Зейтуни отбросил полотнище фургона и вытащил оттуда небольшой деревянный короб размером с ящик для фруктов. Из него, змеино извиваясь, вывернулась мягкая и гибкая резиновая девушка и поползла по земле, точно рогатая гадюка. У Эфраима было феноменально острое зрение. В переливах дрожащего над землей жаркого воздуха он разглядел ее серовато-коричневую поблескивающую кожу, ее бескостное тело, которое то свертывалось, то расплеталось, изгибаясь и скользя по земле, издавая мягкие скрипящие звуки.

Ури внес свои дополнения в эту историю, рассказав мне, что Эфраим уже видел однажды такую девушку. Это было во время войны, в портовом квартале Арзева, что в Алжире. Британские коммандос захватили там крепость Иностранного легиона, глядевшую на гавань. Они спустились по веревкам с крепостной крыши, соскользнули, как пауки, по ее стенам, заложили по гранате в каждое окно, а потом вышли очистить город от снайперов.

Кто-то открыл по ним огонь из одного из домов. Они ворвались внутрь, застрелили снайпера и обнаружили, что их окружает группа перепуганных девушек, одетых в прозрачные ткани и кашляющих от пыли, клубившейся из пулевых отверстий и простреленных коробочек с пудрой. Когда пороховой дым осел, проститутки решили, что это американцы, и стали выпрашивать у них жвачку. Капитан Стоувс, который командовал подразделением, где служил Эфраим, взял у одной из них губную помаду, вышел наружу, написал на двери «Вход воспрещен для всех чинов», получил пулю в левое колено и с трудом втащился обратно внутрь дома.

«Тяжелые шелковые вуали закрывали их лица, — восхищенно рассказывал Ури, — но их соски, выглядывавшие сквозь паутину платьев, уже оценили ширину солдатских плечей. Девушки налили крепкие духи на рану капитана Стоувса, перевязали его и уложили в глубокую мягкость дивана, чтобы он мог видеть и получать удовольствие. Были тут две высоченные сенегалки, племенные обычаи которых позволяли им совокупляться только стоя, и потому всякий, кто хотел их познать, обнаруживал в конце, что его голова ударяет о выпуклый алебастровый потолок. Была там одна венгерка, — возбужденно шептал Ури, — у которой полость рта была выложена бархатом, а в глубинах горла шевелились мясистые лепестки; и еще пастушка из Анатолии, у которой из подмышек, надушенных соком растертых бутонов молодых настурций, росли косы, украшенные разноцветными лентами, а волосы в низу живота свисали от пупка до колен, как густой вьющийся занавес, и она приглашала всех осторожно потянуть и убедиться, что это не парик. И еще молодая коммунистка из Кракова, еврейка с тонкими бровями, которая потребовала полной тишины и, сосредоточившись, начала говорить из влагалища. Но наш Эфраим не знал идиша и поэтому не понял ни слова», — ликующе воскликнул Ури. Всякий раз, когда он повторял эту историю, чудесные особенности алжирских проституток становились все разнообразнее.

Они приложили все усилия, чтобы развлечь ребят из коммандос, и Эфраим «за одну ночь узнал все, о чем жена нашего ветеринара и слыхом не слыхивала». Подкрашенная вода била веселыми фонтанами из всех биде заведения, и специально обученные галки оскверняли свои клювы ругательствами на всех известных им языках, чтобы поощрить парней и девиц. А потом одна из них станцевала танец «резиновой девушки», закончив тем, что похлопала себе ступнями собственных ног над головой. «Резиновая девушка Зейтуни, — объяснил Ури, — напомнила Эфраиму маленькие серебряные язычки на больших пальцах ног этой алжирской проститутки». После танца, под лиловым балдахином на втором этаже заведения, эти язычки нежно колотились прямо внутри его ушей.

Пинес увидел, что циркачи располагаются возле источника, и не знал, как ему поступить. Обычно в таких случаях принято было вызывать Рылова, но Пинес не вступал в разговоры с Рыловым ни под каким видом. В конце концов, он побежал рассказать Маргулису, Маргулис рассказал Тоне, а Тоня поспешила во двор и постучала в железную дверь тайника.

Отстойная яма разверзлась. Тоню встретил свет электрического фонарика и двойное дуло винтовки.

— Чего тебе? — потребовал объяснений ее супруг.

Тоня рассказала ему, что появился Зейтуни, и Рылов схватил свой бич, вспрыгнул на лошадь и галопом поскакал в поля.

Рылов, как и все отцы-основатели, знал Зейтуни и не любил его.

— Хочешь отведать? — спросил Зейтуни, увидев Рылова, и тут же вытащил половник и приподнял крышку кастрюли.

— Что ты здесь потерял, Зейтуни? — гневно спросил Рылов и поднял лошадь на дыбы.

— Мы перекусим, дадим представление и уйдем.

— Вы перекусите, не дадите представления и уйдете! — объявил Рылов и тут же добавил свою обычную угрозу насчет смерти в собственной постели и вне ее.

Зейтуни улыбнулся.

— Это наш заработок, — сказал он медоточивым голосом. — И мне все равно, где я умру.

— Это не просто люди, так говорит Комитет! — повторил свою угрозу Рылов.

Но Зейтуни был сделан не из того материала, что паровозные машинисты. Он не испугался и не вскипел, а начал спорить. Рылов подумал было позвать Циркина-Мандолину, чтобы тот снова разверз болото под ногами хозяина труппы. Но вопреки ходячему представлению Рылов не был экстремистом и потому «ограничился тем, что потянулся за кнутом, который он воткнул под седло».

Силач, который понял его намерения, уже собрался было вскочить с камня, на котором сидел, но тут появились, возбужденно переговариваясь, люди из деревни, потому что им хотелось немного развлечься после тяжелого траура, царившего у нас вот уже неделю. Пинес бежал следом, спотыкаясь о комья, и призывал их вернуться. Зейтуни подал своим людям знак подняться, а сам забрался на большую пальму и начал готовить представление.

«Но чем это вам мешало?» — спросил я Пинеса.

Пинес не забыл ни одного из уроков того дня, когда ушел Эфраим. «Рассуди сам, Барух, — сказал он мягко и терпеливо. — Кроме того факта, что мы только что похоронили твоих родителей, тут были затронуты также некоторые важные принципы. Людям, которые возвращаются к земле, чтобы пустить в ней корни после двух тысячелетий оторванности от почвы, незачем смотреть на еврея, идущего по канату в воздухе. Эта гадалка могла предсказать такое будущее, которое было бы несовместимо с нашим идеалом. И мы имели основания подозревать, что фокусник с его нездоровым подходом к реальности соблазнит нашу молодежь искать легкие, отдающие оппортунизмом, решения стоящих перед нею проблем и тем самым усилит сомнения, и без того гнездившиеся в некоторых душах».

Его голос опустился до русского шепота. «И уж конечно, мы не могли примириться с этой резиновой девушкой — этим ночным горшком, полным нечистот, пошлости и разврата. Мы ни на миг не сомневались, что своими бессчетными змеиными изгибами и изворачиваниями она отвратит сердца наших парней от производительного труда, ибо „потому что блудница — глубокая пропасть, и иноверка — тесный колодезь“»[120].