Наследник - Алексей Кулаков

Вновь архипастырь и государь Московский перекрестились – и если иерарх церкви выглядел очень озабоченным столь дурными вестями, то властитель державы начал наливаться холодной злобой.

– А что, сыно, Жигимонт и вправду умрет бездетным?

– Да, батюшка, в году семь тысяч восьмидесятом от Сотворения мира.

– Так-так! И кто же умостит свое седалище на стол Ягеллонов?

– Того мне не открылось, батюшка.

Видя, как запнулся десятилетний царевич, его мягко поторопил (одновременно и приободрив) уже митрополит Макарий:

– Ты говори, отроче, мы тебе верим.

– Через четыре года от нынешнего в пределы царства православного придет Бледный всадник.

Услышав о чуме, двое взрослых мужчин разом переменились в лице, жадно слушая и опасаясь лишний раз вздохнуть.

– Начнется в Полоцке, затем скакнет в городки Озерище, Торопец, Великие Луки и Смоленск, отметится и в Москве, а уйдет через Новгород и Старую Руссу – через два полных года. С моровым поветрием придет и глад великий…

Все-таки выдохнув, митрополит и царь погрузились в мрачные размышления. Воистину во многих знаниях много печали!.. Макарий осенил себя размашистым крестом:

– Все в воле Его.

Иоанн Васильевич, повторяя за ним, согласился:

– Тяжкие нам испытания посылает Господь.

Все дружно помолчали, затем великий государь, вспомнив о том, что его первенец принес не только дурные, но и очень хорошие вести, слабо улыбнулся:

– Ничего, с Божией помощью мы любую беду одолеем. Зато по испытанию и награда. Да, сыно?

Видя, как тот расцвел в удивительно светлой улыбке, отец несколько отвлеченно подумал, что года через четыре сын вырастет в настоящую девичью погибель – и так-то уже кое-кто из них на него временами поглядывает. Ласково и со всем бережением погладив наследника по пепельноволосой голове, царь осведомился – открылось ли ему что-либо еще?

– Открылось многое, батюшка, только… Только не все смог понять. На мольбу мою мне было сказано, что всякому плоду свое время. А за нетерпение свое буду я лишен счастия беззаботного детства. Это как?

Архипастырь тактично промолчал, не став встревать в разговор сына и отца, а последний посмурнел и явно вспомнил что-то личное и притом глубоко неприятное.

– Ты мой наследник, Митя, а будущие правители всегда взрослеют раньше других детей. Мы с тобой об этом потом поговорим, ладно? Вот и хорошо. Что еще тебе непонятно?

Вместо ответа мальчик что-то очень тихо прошептал – что-то, от чего великий князь вдруг странно хрюкнул и явно забыл свои невеселые воспоминания.

– И это объясню. Года этак через два-три, пожалуй, – если до той поры сам все не поймешь. Ты ведь у меня тогда совсем взрослый станешь, да? Погоди-ка. – Царь резко посерьезнел: – Это что это такое тебе виделось?

Отрок неуверенно пожал плечами:

– Рождение брата.

Великий государь опять довольно заулыбался. Определенно Господь всеблаг и милостив!

– Когда?!

– Прости, батюшка, то мне не открылось.

– Гм… Надо бы Марью порадовать. Или обождать пока? Ты чего, сынок?

– Батюшка, так она же пустоцвет[120], да и умрет уже к тому времени. В семь тысяч семьдесят седьмом от Сотворения мира она, а через два года и князь-валий Темрюк Идарович…

Разом помертвевшим голосом мужчина задал один-единственный вопрос:

– Отравили?

Услышав, что десятилетнему пророку и это неведомо, Великий государь, царь и Великий князь Иоанн Васильевич всея Руси спрятал лицо в ладонях и ссутулился. Молчал в неподдельном сочувствии владычный митрополит, ожидал новых вопросов наследник, – а властитель державы замер в полной неподвижности.

– Батюшка. – Царевич погладил родительскую руку. – Может, я на бумаге все запишу, а ты потом, как время будет, и прочитаешь?

Отняв ладони от бледного лица, на котором едва заметно выделялись две влажные дорожки от глаз к подбородку, правитель крепко обнял своего наследника:

– И то дело, сынок. Ты, поди, еще толком и не оклемался после всего, а я тут на тебя насел… Ступай отдыхать, и храни тебя Бог.

Оставляя за спиной печального отца и архипастыря Макария, осторожно подбирающего слова утешения и поддержки, мальчик чуть наклонил голову, чтобы никто не увидел его резко постаревших глаз и тонкой, змеиной улыбки.

«Первым делом помыться, вторым – поглядеть на себя в какое-нибудь зеркальце».

Вспомнив, где находится самое большое из виденных во дворце зеркал полированного серебра, Дмитрий недовольно поморщился. Мысленно – окруженный со всех сторон стражей, чье количество в очередной раз увеличилось (с четырех до шести), наследник престола лицом напоминал скорее живую статую.

«В покои мачехи не пойду, пусть Авдотья поищет что-нибудь другое. Что там дальше? Точно, пора уже остричь волосы – до середины спины в самый раз будет. Ну а потом к малышне. Как я по ним соскучился!..»

– Брат, ты вернулся!!!

Не успев вовремя остановиться, царевич Иван со всего маху влетел в старшего брата, угодив головой в уже и так успевшие пострадать в родительских объятиях ребра.

– Ой!..

Взъерошив растрепавшиеся от быстрого бега волосы на его голове, Дмитрий счастливо улыбнулся и подтвердил:

– Да. Я вернулся!

Проследив, как с поставца убрали последние крошки прошедшего полдника и хорошенько протерли гладкую столешницу, Авдотья легким кивком отпустила теремных челядинок. Проводила их до самого порога царевичевых покоев и с немым вопросом уставилась на двух знакомых постельничих сторожей, один из которых бережно держал берестяной короб с непонятными маленькими бутылочками, а второй прижимал к груди сразу полдюжины разных по размерам свертков.

– Доброго здоровьичка. Это вот. – Один из стражников выразительно тряхнул своими свертками. – От Иванца сына Федорова, головы Печатного двора, государю-наследнику Димитрию Ивановичу.

Говорить, где сам книгопечатник, они не стали – и без того было понятно, что тот рылом не вышел ходить по переходам Теремного дворца. Не всякие князья того удостаиваются! Отойдя прочь из дверного проема, стройная челядинка показала лавку, на которую бравые воины тут же сложили свою ношу, подождала, пока они закроют дверь с внешней стороны, и начала проводить аккуратную ревизию. Проще всего оказалось разобраться с содержимым короба: довольно изящные бутылочки содержали чернила, и если верить небрежным надписям на лоскутках материи, повязанных на узких горлышках, были они нескольких цветов. Алая как кровь киноварь, ярко-зеленые и темно-малахитовые, синие и неприятно бурые, угольно-черные и слабо-лазоревые. В самой же маленькой емкости плескались очень дорогие чернила, дающие насыщенно-медовый цвет, – выдернув тщательно притертую пробку, она осторожно втянула в себя воздух.