Кружево Парижа - Джорджиа Кауфман

спросил он, и я восприняла его вопрос как оливковую ветвь.

– Ждать, – вздохнула я. – Что еще остается? Я даже не знаю новой фамилии Иды. Найти ее невозможно.

Он откусил кусочек пирожного и уставился на золотистые холмы.

– А Томас?

Он внимательно наблюдал за моей реакцией.

– А как же Томас?

Что-то в его взгляде меня взволновало.

– Он умер? Я ничего о нем не слышала с тех пор, как в 1944 году покинула Оберфальц. Прошло почти двадцать лет.

Профессор покачал головой и сказал:

– Он не умер.

– Что?

От новости у меня перехватило дыхание, и я глотнула воздуха.

Профессор переждал, пока я приду в себя, и продолжил:

– По крайней мере, не погиб во время войны.

– Вы его видели?

– Нет. В 1948 году он мне написал. Он приехал в Санкт-Галлен, искал вас.

– Я переехала в Бразилию в конце 1947-го.

– К тому времени мы оба уехали, но в Высшей школе ему дали мой адрес.

– И вы ему ответили? – спросила я, отчаянно желая знать все, что он расскажет.

– Я написал ему все, что знал, – сообщил он, и я вздохнула. Зная, какого мнения обо мне был тогда профессор, трудно было рассчитывать на хороший отклик.

– Где он тогда жил?

– В Берлине.

– А после вы что-нибудь о нем слышали?

– Нет.

На следующее утро, стоя на прохладной плитке перед зеркалом в ванной отеля, я внимательно присмотрелась к себе. Когда я встретила Томаса, мне было пятнадцать, в шестнадцать мы полюбили друг друга. В восемнадцать я оставила Лорина и профессора в Санкт-Галлене. Я тогда и не подозревала, что природа наградила меня красотой: я была свежа, полна сил и энергии и безыскусна, как созданный для меня Шарлем парфюм.

Теперь, в тридцать пять, перед тем, как навести красоту, я видела в зеркале морщинки вокруг глаз и рта и поблекшую кожу. Девушки, которую знал Томас, больше не было.

Однако, когда я, юная и беспомощная, сбежала через перевал в Санкт-Галлен, у меня не было за душой ни гроша. Я даже ребенка бросила.

Теперь же я стала модельером и деловой женщиной. Я работала и зарабатывала, приобрела известность. Без колебаний летела на другой конец земного шара повидаться с друзьями. Ко мне пришел успех. Я всего добилась сама.

Я взяла карандаш и подалась вперед, к зеркалу, чтобы провести стрелки. В уголке глаза появилась слеза. Промокнув глаза, провела линию под ресницами. Невысохшую подводку тут же смазала еще одна слеза, по щеке потек темный ручеек. Я увидела то, что предлагал мне профессор и от чего я отказалась. У него была семья.

Я снова наклонилась к зеркалу, но сосредоточиться уже не смогла: глаза затуманились, и в раковину закапали темные слезинки.

Уединение не нарушалось несколько лет, я жила лишь наполовину. Бизнес требовал посещать светские вечеринки, но удовольствие я черпала только в музыке, последнем даре Шарля. В 1962-м, через год после поездки в Париж, Стэн Гетц выпустил свою версию классической босановы, и с тех пор американские джазовые музыканты наводнили ночные клубы Рио, исполняя кул-джаз, интерпретацию бразильской музыки. Шарлю бы понравилось, ему не хватило всего нескольких лет, чтобы застать этот музыкальный расцвет. Бразилия превращалась в культурный центр. Люди восторгались новым левым президентом, Жуаном Гулартом, и оптимистический настрой в стране вкупе с моей поездкой в Париж что-то во мне перевернули. Я стала завсегдатаем джазовых клубов, где исполняли босанову. Хотя я и выходила в свет, но, как ты говоришь, «не прилагала никаких усилий», но и так мужчины пытались завязать со мной знакомство, однако вскоре сдались, и я стала непременным атрибутом, мрачной «черной вдовой», не вызывавшей интереса. Музыка меня отвлекала. Она, как и Шарлю, поднимала мне настроение, освобождая от боли. Она и напоминала мне о нем, и освобождала от тоски.

После смерти Шарля Граса несколько лет отражала неиссякаемый поток поклонников и отвечала на звонки, что меня нет дома или я нездорова.

Когда я вернулась из Израиля, она стала записывать имена звонивших мужчин и оставляла записки на столике у телефона в прихожей, чтобы я их не пропустила.

И только почти через шесть лет после смерти Шарля, в последний вечер 1963-го, канун Нового года, я решила наконец к нему прислушаться. Он велел мне жить за нас обоих, но я не жила, а просто передвигалась. Мне нужно было приложить усилия. Следующему поклоннику, пригласившему меня на свидание, я поставила условие: составлю ему компанию, если он достанет столик недалеко от сцены на трехдневные гастроли джазового саксофониста из Нью-Йорка Исайи Харриса.

Вскоре намечался карнавал, летний воздух был раскаленным и липким, Рио, переживавший золотой век, сиял и искрился. Босанова привлекала на гастроли в Рио лучших музыкантов мира сыграть с бразильскими мастерами. Исайя Харрис был самым именитым джазовым музыкантом десятилетия. Билетов было не достать. Я сама пыталась купить хоть один и была не готова давать взятки, чтобы забронировать места, какие потребовала от оптимистичного поклонника, и даже не сомневалась в том, что идти на свидание не придется.

Третья жена графа Сабара, которая была гораздо моложе его, недавно сбежала с усатым аргентинским журналистом. Граф был явно не из тех, кто учится на собственных ошибках – три развалившихся брака, а он все равно немалыми затратами добивался очередной руки, – и вот я сидела рядом с ним за столиком в центре зала, прямо перед сценой. Граф, как я и просила, достал лучшие места на все три вечера.

– Сеньора Роза, – сказал он, помогая мне сесть и устраиваясь напротив, – вы очаровательны: такой шик и манера держаться.

– Что вы, граф, благодарю, – мило улыбнулась я.

– Да, теперь я вижу, что такому, как я, в жизни нужна зрелая, утонченная женщина. С красотой и юностью покончено.

Он разглядывал меня в украшениях из черного викторианского янтаря и плотно облегающем, расшитом черными блестками лифе, благопристойно поднимающем грудь с манящей ложбинкой. Ему и невдомек было, что из-за сомнительного комплимента деньги, которые пришлось заплатить за добытый для меня столик, потрачены зря.

Я царственно восседала напротив него, улыбаясь и попивая шампанское.

В кои-то веки я волновалась, не из-за свидания, конечно, я и не надеялась, что из этого что-нибудь получится, а оттого, что увижу, как играет Исайя Харрис. Граф был очарован и польщен моей блестящей светской беседой ни о чем – не зря я оттачивала ее годами. Я слушала музыку разогревающей группы, и вдруг ведущий громко захлопал в ладоши, и на сцену вышел Исайя Харрис, крепкий заводной мужчина, пышущий энергией и двигающийся бесшумно, как