Мятежная совесть - Рудольф Петерсхаген

О тюремной библиотеке мне рассказывал заключенный, работавший в этом «шопе» с самого начала и лежавший вместе со мной в палате. Однажды он разоткровенничался:

– Больше трех лет, как кандидат на виселицу, я носил красную куртку и шапку, несколько раз прощался с женой и детьми. Когда меня, наконец, перевели из корпуса смертников в камеру «ПЖ», я был разбит душой и телом. Американский полковник, начальник тюрьмы, сказал мне: «Мы совершили ошибку, заколов не ту свинью». Я подумал сначала, что он имеет в виду повешенных в Шпетингене, но «не той свиньей» оказалась гитлеровская Германия, а той «свиньей», которую следовало заколоть, были «красные». «Мы решили, – сказал мне полковник, – исправить ошибку и создать живущим здесь нашим товарищам приятные условия». После всего пережитого я просто не верил своим ушам. Подумайте, мы, военные преступники, осужденные американцами, вдруг стали их товарищами! Конечно, это товарищество на тропе войны. «Нужно создать здесь хорошую библиотеку, – продолжал начальник тюрьмы. – Вы должны помочь нам. Такое занятие будет для вас отдыхом». Вот как я попал в библиотеку, где было тогда всего несколько донельзя зачитанных книг. Мы написали всем издательствам, крупным промышленникам, большим торговым фирмам, в разные высокие инстанции. Подпись американского полковника на просьбе прислать книги в тюрьму для военных преступников гарантировала, что нам никто не откажет. И действительно, нам прислали тысячи интереснейших книг. Подействовала и жалость к военным преступникам, раздуваемая в печати. Так мы собрали библиотеку в двадцать две тысячи томов.

Систематическая клевета на Советский Союз, где были осуждены якобы невинные, вызвала в Западной Германии сочувствие к военным преступникам, приговоренным судами западных держав. Американцы спокойно реагировали на это недовольство – ведь они сами подогревали клеветническую пропаганду против Востока и старались внушить немцам, что войны – естественное, даже предписанное богом состояние человечества.

От своего собеседника я узнал, что библиотекари исполняли шпионские задания, сообщая американцам, кто какие книги читает. Всеми этими откровениями он явно хотел расположить меня к себе.

– Вы знаете, отсюда можно бежать! – шепнул он мне однажды.

– После вас, – спокойно ответил я.

Он сказал, что для него бегство не имеет смысла: все равно, мол, на Западе его быстро поймают. Но у меня другая перспектива: стоит мне скрыться за «железный занавес», и преследователи не доберутся до меня. Он даже рассказал о каком-то подземном ходе от подвала под церковью до рва, окружающего тюрьму, и предложил мне при случае осмотреть этот ход. Я категорически отказался:

– Невинный не просит о помиловании и не бежит, а требует справедливости.

– Ну, тогда будете ждать, пока вас кондрашка не хватит.

– Ничего, и мой срок пройдет. Но с прямого пути я не сойду.

Так я отделался от провокатора и был спасен.

Подземный ход действительно существовал – его проложили сами американцы, как ловушку. Организатором провокационного «побега» был гнусный предатель Ганс Папе из так называемой хорошей семьи. Он заманил участников «побега» в подземный ход для осмотра и всех предал. Многие очутились в карцере на воде и хлебе. Все, кроме Папе, потеряли свой «гуд тайм».

Спровоцированы были, разумеется, те, кого хотели на чем-нибудь поймать. Я радовался, что удержался от искушения. Это стало для меня уроком.

Как часто предлагали мне тайно передать на волю письма!

– Все, что мне нужно сообщить, я пишу в двух письмах, разрешенных мне еженедельно. А вас я не хочу ставить в затруднительное положение и подвергать опасности, – так я отказывался от помощи и честных друзей и коварных провокаторов.

И все же они не отказывались от надежды поймать меня. В тюрьме широко применяли поощрительные добавки к питанию. Я думаю, читателю уже не требуется пояснений, по каким принципам эти добавки распределялись. Их раздавал уже знакомый нам доктор Пур.

Однажды и мне вздумали всучить на добавок масло и яйца.

– Мне не полагается добавка, это только для здоровых, – насмешливо ответил я и отказался.

И эта грубая попытка подобрать ко мне ключи не удалась.

Каждый год в ноябре меня, как и других, вызывали в управление и предлагали подать прошение об амнистии или «пароле». Каждый раз я отказывался. В 1954 году некий Московия телеграфно запросил у меня письменное обоснование отказа. Я послал ему следующий ответ: «Так как ГДР является моей родиной и будет ею впредь, „пароль“ для меня не осуществим. А просить об амнистии я не буду, так как я не признал себя виновным».

Вскоре появился и сам господин Москович, вместе с неким мистером Хаганом. Польский эмигрант Москович заслужил американские шпоры за предательство и участие в кровавом подавлении голодного бунта в каторжной тюрьме Штраубинга в 1950 году. За эти убийства народная Польша заочно приговорила Московича к смерти, а американцы назначили его главным инспектором американских тюрем в Европе.

Мистер Хаган был сотрудником Си Ай Си. Меня привели к этим двум. Они оба умели разговаривать ловко и вежливо, в чисто американской манере, и нередко дезориентировали людей.

– Если у кого-нибудь и есть шансы на помилование или снижение срока, то только у вас, господин полковник.

– Это надо было сделать, когда я обжаловал приговор, – ответил я. – Тогда были все юридические основания освободить меня. А теперь я не хочу, чтобы меня унизили, отказав в пересмотре дела. Что касается просьбы о помиловании, то она нелепа для человека, не признающего себя виновным!

Снова пустив в ход все свое красноречие, они пытались уговорить меня. Но я сказал:

– Господин Москович, я только в тюрьме узнал от защитника, что отягчающим обстоятельством на процессе стало ложное показание, будто я был офицером-разведчиком. Можете прямо отсюда позвонить в ведомство Бланка и спросить об этом моих самых злостных политических противников. Они вынуждены будут подтвердить, что всю жизнь – и во время войны и в мирное время – я был армейским офицером. Но ведь эта правда вам не нужна. Вам хотелось бы вопреки истине связать мою политическую деятельность со шпионажем. Москович стал смущенно просматривать мои документы.

– Может быть, я ошибаюсь, но в вашем деле это обвинение не сыграло никакой роли.

– Это вы говорите сейчас. А раньше вы считали это настолько важным, что назвали моему адвокату как причину отклонения жалобы. Ведь приговор, вынесенный мне, – политический. Он заранее сфабрикован, и нечего о нем говорить. Если вы хотите сами снизить срок наказания – пожалуйста. Но я ничего предпринимать не буду. – Я встал.

– Еще минуточку, – сказал мистер Хаган, холеный, как Москович, но обрюзгший и бледный. До сих пор он молчал, роясь в моих бумагах. – Вы были в Сталинграде. Часто ли вы разговаривали с Паулюсом?

– Фельдмаршал разговаривал со мной один раз. Очень кратко, когда осматривал расположение моего полка.