Здравый смысл врет. Почему не надо слушать свой внутренний голос - Дункан Дж. Уоттс

Аналогично, рассуждая о так называемом перераспределении богатств, мы совершаем грубую ошибку: существующее распределение считается естественным состоянием вещей, а некая предложенная политика представляется неестественной и потому — нравственно нежелательным отклонением. В реальности, однако, любое распределение богатств отражает особый набор принятых обществом решений. Они касаются большей ценности одних навыков и меньшей — других, взимания налогов или запрета одних видов деятельности вкупе с субсидированием и поощрением других, соблюдения одних правил и игнорирования и нарушения других. Все это может иметь существенные последствия для определения того, кто станет богатым, а кто — нет. Примером служат недавние откровения об эксплицитных и имплицитных правительственных субсидиях многонациональным нефтяным компаниям и учреждениям, предоставляющим кредиты студентам{277}. Впрочем, ничего «естественного» в этих решениях нет. Все они — продукт как экономической рациональности и социальной желательности, так и исторической случайности, политической целесообразности и корпоративного лоббирования. Если какой-нибудь политический деятель, президент или конгресс пытаются изменить некоторые из этих решений — скажем, путем смещения налоговой нагрузки с рабочего класса на очень богатых, обложения налогом не доходов, а расходов или прекращения субсидирования определенных отраслей промышленности, — тогда можно порассуждать о том, действительно ли предложенные изменения имеют смысл. Противиться же им исключительно на том основании, что из-за них распределение богатств каким-то образом станет менее естественным, просто неразумно.

Справедливое отношение общества к своим членам касается не только наград, но и ответственности. Например, в последнее время много писалось о том, должны ли банки и другие финансовые фирмы, представляющие собой серьезный системный риск, вообще иметь право на существование{278}. Большая часть дискуссии касалась характера этой опасности, а также того, какое именно качество финансового учреждения — размер, взаимосвязанность или нечто другое — определяет степень угрозы, которую создаст его крах для остальной экономики{279}. Решить эти вопросы крайне важно — хотя бы только для того, чтобы лучше понять, как измерять системный риск, и — хочется надеяться — ограничить его посредством грамотного регулирования. Впрочем, вполне может оказаться, что гарантировать надежность и стабильность любой сложной взаимосвязанной системы невозможно{280}. Сети электропередач, как правило, способны выдержать отказ отдельных линий и генераторов, но иногда кажущаяся простой неполадка каскадирует по всей системе. В итоге будут выведены из строя сотни электростанций и затронуты миллионы потребителей — как случалось несколько раз за последние годы в США, Европе и Бразилии{281}. Временами ломаются даже наиболее совершенные детища инженерии — такие, как ядерные реакторы, самолеты коммерческой авиации и космические челноки, разработанные для максимизации безопасности. Последствия бывают катастрофическими. Даже Интернет, крайне устойчивый ко всевозможным физическим неполадкам, весьма уязвим для целого ряда нефизических угроз — включая массовый спам, «червяков», ботов и DDoS-атак. Судя по всему, как только система достигает определенного уровня сложности, исключить вероятность неполадки становится просто невозможно{282}. Если так, нам нужны не только более современные инструменты оценки системного риска, но и более совершенный способ реагирования на него.

В качестве примера рассмотрим реакцию банковского сообщества на предложение администрации Барака Обамы обложить налогами определенные операционные прибыли — в качестве способа возмещения денег налогоплательщиков{283}. С точки зрения банков, они вернули их — причем с процентами. Таким образом, в соответствии с законом от них ничего больше нельзя требовать. Но представьте на мгновение, какова была бы прибыль банков в 2009 году без нескольких сотен миллиардов долларов, которые они получили от правительственных фондов и из которых извлекали выгоду как непосредственно, так и косвенно. Знать наверняка мы, конечно, не можем, ибо не проводили такой эксперимент. Но можем сделать кое-какие прикидки. AIG, например, вообще бы не существовало, а ее различные партнеры (включая Goldman Sachs) недосчитались бы нескольких десятков миллиардов долларов, поступавших через AIG. Citigroup вполне могла бы рухнуть; Merrill Lynch, Bear Stearns и Lehman Brothers попросту исчезли бы, а не слились с другими банками.

Учитывая все вышесказанное, в 2009 году банковская система могла потерять десятки миллиардов долларов — хотя в действительности она их заработала, — и тысячи банкиров, в реальности получивших бонусы, были бы уволены. Теперь представьте, что осенью 2008 года руководителям Goldman Sachs, J. P. Morgan, Citigroup и им подобных предложили бы выбор между миром «системной поддержки», в котором им гарантировалась государственная помощь, и «свободным» миром, где они были бы предоставлены судьбе. Забудьте на мгновение о последовавшей бы за этим экономической разрухе и задумайтесь: какой долей своих будущих компенсаций банки согласились бы пожертвовать в обмен на гарантию от банкротства? Опять-таки, вопрос чисто гипотетический. Однако когда на чаше весов находится выживание, можно с уверенностью утверждать: они согласились бы отдать больше, чем взяли.

То, что банки и их союзники вместо этого умудрились выставить себя жертвами удушающей правительственной интервенции и вышедшего из-под контроля политического популизма, — не более чем проявления непорядочности и лицемерия. Дело не только в том, что они извлекали прибыль как из прямых займов, так и из других правительственных щедрот{284}. Настоящая причина — приверженность определенной философии. Когда все хорошо, банки позиционируют себя как независимые рискующие единства, имеющие право пожинать плоды собственного тяжкого труда. А вот во время кризиса они выставляют себя всего лишь ключевыми элементами более крупной системы, для которой их крах представляет экзистенциальную угрозу. Будет ли это утверждение правдой, поскольку они слишком большие, или слишком взаимосвязаны, или по любой другой причине, — не важно. Суть в том, что они должны придерживаться либо позиций либертаризма и пожинать плоды как собственных успехов, так и неудач, либо позиций Ролза и отдавать должное системе, которая о них заботится. В любом случае, менять философии по своему усмотрению — недопустимо.

В своей недавно вышедшей книге «Justice» философ Майкл Сандел высказывает похожее соображение. Все вопросы справедливости и правосудия, утверждает он, должны разрешаться в свете нашей зависимости друг от друга — от друзей, семьи, коллег и одноклассников, а также от сообществ, общества, национальной и этнической принадлежности и даже от далеких предков. Мы гордимся достижениями «наших» людей, защищаем их и приходим им на помощь, когда это необходимо. Мы чувствуем, что обязаны быть преданными им по одной-единственной причине — мы связаны с ними и ждем от них того же. Поэтому не удивительно, что социальные сети играют ключевую роль в нашей жизни: они объединяют нас с ресурсами, предоставляют информацию и поддержку, а также облегчают взаимодействие — на основе обоюдного доверия и предполагаемого уважения. Мы настолько интегрированы в сети социальных отношений, что вообразить себя вне них безумно трудно.