До самого рая - Ханья Янагихара

class="p1" id="id234">– Тоже некрасивая, но хотя бы понятная, – отвечала бабка. – У женщин куда больше причин себя жалеть.

Он знал, что настоящая его обязанность сегодня (как и всегда) – прилично и привлекательно выглядеть, и это, по крайней мере, ему по силам, так что он встал и поднялся на пролет выше, в их с Чарльзом комнату. Пять лет назад Чарльз купил Адамсу маленькую квартиру в квартале отсюда, а до этого Адамс спал этажом выше, в спальне, которая теперь была обычной комнатой для гостей. Дэвид воображал, как тот, по-прежнему одетый в свой черный костюм, опускается на колени, прижимается ухом к полу, подслушивает, что делают внизу Чарльз и Оливье. Адамса он видел только с затылка, потому что никогда не мог представить себе выражение его лица, и видение это ему не нравилось, однако оно снова и снова возникало у него перед глазами.

Сегодняшнюю вечеринку Чарльз устраивал в честь бывшего бойфренда – правда, очень давнего, еще со школы, так что Дэвид не видел тут ни опасности для себя, ни повода для ревности. Питер был первым, с кем Чарльз переспал, Питеру тогда было шестнадцать, Чарльзу – четырнадцать, и с тех пор они не переставали дружить, иногда – на несколько месяцев, а то и на несколько лет – снова становясь любовниками, впрочем, в последние десять лет такого уже не случалось.

Но теперь Питер умирал. И поэтому вечеринку устраивали в пятницу, а не в субботу, как было заведено у Чарльза, – потому что назавтра у Питера билет в Цюрих, где его встретит старый однокашник-швейцарец, врач, согласившийся сделать ему инъекцию барбитуратов, от которых у него остановится сердце.

Дэвиду трудно было понять, что именно сейчас испытывает Чарльз. Конечно, тот переживал – “Я очень переживаю”, – сказал Чарльз, – но что это на самом деле значило, “переживать”? Чарльз никогда не плакал, не злился, не уходил в себя, как было с Дэвидом, когда семь лет назад умер его первый друг, а затем начали умирать и другие; о решении Питера он рассказал Дэвиду как бы между прочим, ровным будничным тоном, а когда Дэвид ахнул и едва не расплакался (несмотря на то что Питера он почти не знал, да и не сказать чтобы любил), Чарльзу еще и пришлось его утешать. Чарльз хотел поехать вместе с Питером, но Питер отказался – сказал, так будет слишком тяжело. Последний свой вечер он проведет вместе с Чарльзом, но на следующее утро сядет в самолет в сопровождении одного только медбрата.

“Ну, хоть не болезнь”, – говорил Чарльз. Он часто это повторял. Иногда – обращаясь к Дэвиду, иногда – совсем внезапно, будто делая объявление, которое все равно слышал один Дэвид. “Ну, хоть не болезнь, он хотя бы не от нее умрет”.

Питер умирал от множественной миеломы, которой болел уже девять лет.

– Вот и мое время вышло, – сказал он с нарочитой, бодрой иронией какому-то их с Чарльзом общему знакомому, с которым они впервые за долгое время увиделись на прошлой вечеринке у Чарльза. – Никаких мне, бедненькому, больше отсрочек.

– У тебя?..

– Да нет, что ты. Банальный рак.

– Ты, Питер, всегда был старомоден.

– Я бы сказал, что просто следую традициям. Традиции, кстати, штука важная. Надо же кому-то их соблюдать.

Дэвид переоделся в костюм – все приличные костюмы ему купил Чарльз, но он перестал надевать их на работу, после того как на них обратил внимание коллега, – и выбрал галстук, но потом передумал. Костюма будет достаточно. В свои двадцать пять он был единственным, кто носил костюмы вне работы, если не считать Иден, одевавшейся так из духа противоречия. Вернувшись в гардеробную, чтобы положить галстук на место, он снова наткнулся на свою сумку и засунутое в боковой карман письмо.

Он уселся на кровать, задумался. Он знал, что ничего хорошего от письма ждать не стоит, там будут новости об отце, и они будут плохими, и ему придется ехать домой, к себе домой, чтобы повидаться с человеком, который в каком-то смысле перестал быть для него реальным. Он был призраком – он являлся Дэвиду лишь во сне, он сбежал из этой действительности куда-то, где он пребывал теперь, он был для него навеки потерян. Все десять лет, что они не виделись, Дэвид изо всех сил старался о нем не вспоминать, потому что вспоминать о нем – все равно что сдаться на милость течения, столь бурного, что Дэвид боялся: ему не выплыть, его унесет так далеко от суши, что он никогда не сумеет вернуться обратно. Каждое утро, едва проснувшись, он упражнялся в том, чтобы не думать об отце, как спортсмены упражняются в беге, а музыканты – в разучивании гамм. И теперь все его старания вот-вот пойдут прахом. Содержимое конверта неизбежно приведет к разговорам с Чарльзом или к одному долгому разговору, который придется начать с сообщения, что ему нужно уехать. Почему, спросит Чарльз. А затем: куда? К кому? Но ты ведь говорил, что он умер. Так, стоп, стоп – кто?

Нет, сегодня он ни о чем говорить не будет, решил он. Вечеринку устраивают в честь Питера. Он уже оплакал отца, он оплакивал его годами, что бы там ни было в этом конверте, оно может подождать. И он засунул письмо поглубже в сумку, как будто если он его не прочтет, то все в нем написанное не станет реальностью, застынет где-то между Нью-Йорком и Гавай’ями: беда, которая почти случилась, но которую он, пусть и не распознав, сумел хотя бы отдалить.

______

Вечеринка начиналась в семь, и Чарльз клятвенно обещал быть дома к шести, но было уже шесть пятнадцать, а Чарльз до сих пор не появился, и Дэвид ждал его, глядя из окна на улицу и сумеречное пространство Вашингтонской площади.

Когда он учился в колледже, их театральный клуб ставил пьесу о жившей в девятнадцатом веке богатой наследнице, которая хотела выйти замуж за человека, охотившегося, по мнению ее отца, только за ее деньгами. Наследница была невзрачной, жених – красавцем, и никто – ни отец наследницы, ни жеманная незамужняя тетка, ни ее друзья, ни драматург, ни зрители – не верил, что она способна чем-то по-настоящему привлечь своего возлюбленного, верила одна лишь наследница. Эта упрямая вера должна была служить доказательством глупости, но Дэвид видел в ней упорство, порожденное огромным самообладанием, которое восхищало его и в Чарльзе. Второй акт открывался сценой, когда героиня стоит у окна в шуршащем платье