Граница безмолвия - Богдан Сушинский

— Учту, господин оберштурмбаннфюрер, — заверил его Кротов, ничуть не смутившись. Однако на сей раз угадывать смысл того задания, ради которого фон Готтенберг оставил насиженное гнездо под названием «Северный призрак», не решился.

Они выпили за победу германского оружия и за арийский дух каждого, кто считает себя истинным арийцем. В родословной самого фон Готтенберга просматривалось немало всяческих, как он однажды выразился, «прибалтийских смесей», поэтому он твердо придерживался той версии, что вскоре, по мере завоевания огромных славянских и прочих территорий, в теории «чистоты арийской наследственности» не столь важен будет этнический элемент арийства, из-за которого можно ставить под сомнение чистоту происхождения почти всего высшего руководства Третьего рейха, включая Гитлера, сколько нравственно-этический.

В этих вопросах, считал он, все решается так же, как и в вопросах веры: как только ты склонился к протестантизму, значит, ты уже протестант, а не благоверный и благопристойный католик.

— Если не ошибаюсь, штабс-капитан, ваша юность каким-то образом была связана не только с Западной Сибирью, но и с Дальним Востоком? — спросил барон, зажевывая вино ломтиками французского «колониального» шоколада — черного, зернистого и с каким-то горьковато-кофейным привкусом.

— Это длинная, а главное, давняя история.

— Здесь у меня найдется достаточно времени, чтобы выслушать ее, — напористо произнес барон, давая понять, что разговор об этом завел не из праздного любопытства.

— Почему вас заинтересовало мое дальневосточное прошлое? Какие-то сомнения у германской контрразведки?

— Никаких сомнений, штабс-капитан. Только уверенность и надежда, — осклабился барон.

Теперь уже Кротов сам подлил себе вина, залпом выпил и задумчиво уставился в тускловатое окошко хижины. Это для барона его рассказ будет всего лишь подробностью биографии подчиненного, а для него самого — это возвращение в юность.

* * *

…Он еще был совсем мальчишкой, когда в устье Оби вошел караван судов Карской экспедиции, прибывшей из Архангельска[42].

Отец его, подполковник артиллерии Кротов, служил тогда в Салехарде. Узнав, что красные войска уже подходят к Тобольску и вот-вот отрежут небольшую северную группу войск от основный войск Временного Сибирского правительства, отец сделал то единственное, что способен был сделать для своего сына, которого тоже видел в будущем офицером, — уговорил начальника речного каравана судов полковника Котельникова взять его сына с собой.

Гидрографы изучили фарватер Обской губы, но очень скоро стало понятно, что сведения их правительству адмирала Колчака уже не понадобятся. Приближение к Оби красных сводило все их усилия на нет. К тому же приближалась суровая арктическая зима, во время которой весь караван судов, в их числе и несколько английских, на многие месяцы должен был остаться в заполярных льдах. Тогда и решено было морские суда срочно отправить назад в Архангельск, который все еще оставался под контролем белых войск, а караван речных судов получил приказ пробиться с грузом валенок, теплого обмундирования, продовольствия и оружия к Томску, чтобы передать его и суда войскам Колчака.

Поскольку на этих же судах к сибирскому правителю уходили три генерала и около сотни белых офицеров, то присоединить к ним и сына своего друга — в подогнанной под его юную, но уже довольно крепкую фигуру шинели и в офицерском мундире — особого труда не составляло. Тем более что генерал-лейтенант, которого называли «комендантом устья Оби» своей властью (он обладал правом присваивать чины вплоть до штабс-капитана) возвел Дмитрия Кротова в чин прапорщика, определив его при этом в адъютанты к одному из шедших к Томску генералов. Еще и снабдил юного офицера рекомендательным письмом для вступления в любой кадетский корпус или военное училище, вступить в которые представится возможность.

Там же, на судах, часть из которых со временем была захвачена красными, Кротов получил первое боевое крещение. А за участие в десанте, которому было приказано выбить коммунистов из прибрежного поселка, даже представлен был к Георгиевскому кресту. Самого креста он не получил, однако приказ о награждении, за подписью начальника конвоя, в Иркутское военное училище в начале ноября[43] представил. И хотя в январе 1920 года это училище существование свое прекратило, тем не менее Кротов как юнкер, уже имевший офицерский чин, а также проявивший особое прилежание в учебе и отличившийся в боях, был выпущен из него в чине поручика.

Кротову шел всего лишь семнадцатый год, однако на возраст его никто внимания уже не обращал. Взрослели парни, как и гибли в боях, тогда очень рано. К тому же присвоению этого чина способствовало покровительство генерала Рыкова, у которого Кротов когда-то числился в адъютантах и которому, раненному в ходе одного из береговых боев, помог добраться до уже отходившего судна. А значит, спас жизнь.

Кстати, ему приходилось встречаться со своими ровесниками из Екатеринбургских военно-инструкторских пехотных курсов, которые во время отступления колчаковских войск составили личный конвой генерала Каппеля и вместе с ним пережили всю трагедию Ледового похода. Так вот, по приходу в Читу все они были произведены в подпоручики, хотя учиться им почти не пришлось, да и в боях участвовать — тоже.

Генерал Рыков предлагал Кротову вновь стать его адъютантом и вместе с ним отбыть в Приморье, однако на Дмитрия обратил внимание начальник контрразведки войск атамана Семенова барон фон Тирбах, который со временем стал командиром карательной дивизии Приамурского стрелкового корпуса атамана Семенова. Рыков не скрывал, что не верш[43]ни в восстановление в России монархии, ни в то, что Белому движению удастся закрепиться хотя бы на Дальнем Востоке. «Это уже не наша с тобой война, поручик, — говорил он, принимая Дмитрия у себя в гостинице сразу после выпуска из училища. — Это уже война не солдат, а идеологий, в которых ни один настоящий солдат ничего не смыслит и смыслить не должен. Ибо тогда он уже не солдат».

Цель, которую генерал поставил перед собой и к которой предлагал следовать новоиспеченному поручику — уйти за пределы России, причем желательно в Европу или в Америку, но только, боже упаси, не в Китай. И уже оттуда «понаблюдать за греховодным превращением священной России в помойку человеческой цивилизации».