Дед. Роман нашего времени - Эдуард Лимонов

Митинг был назначен на площади Революции в 14 часов. Где-то в 13, что ли, они выехали с Ольгой за рулём на «Волге», или раньше 13 часов.

На Ленинском движение было говённым. В мелкой жиже густого снега не спеша катились грязные автомобили. День обещал быть унылым. Они слишком долго ехали по Ленинскому, обычно они ехали быстро. Злилась, судя по косичке, Ольга, злился и был молчалив Дед, затиснутый на заднем сиденье между двумя товарищами-охранниками. Телефоны у охранников постоянно просыпались, нацболы с площади Революции сообщали о ситуации. Что люди уходят колоннами на Болотную. Что по площади расхаживает Немцов, расхаживает Гудков, расхаживает Пономарёв и заявляют, что митинг перенесён, и тем, кто этого не знал, предлагают присоединиться к формируемым колоннам и уходить на Болотную. Уже на Якиманке рядом с автомобилем Деда шла уже плотная стена из blue jeans, они шли на Болотную, эти люди, эти глупые, не разобравшиеся в ситуации московские девушки, юноши, тётки. Целая стена из джинсов. Надо же, ранее такое Деду пришлось наблюдать, когда однажды его «Волга» оказалась захваченной лавиной вытекающих со стадиона болельщиков.

– Тупые, – думал Дед, – куда же вы идёте? Вы покидаете самый центр города, где пульсирует административная жизнь страны, вы уходите фактически от стен Государственной Думы, трагически уходите от Лубянки и Большого Черкасского переулка, где находится Центральная избирательная комиссия. Вам же нужно туда! А вы дезертирами направляетесь на остров, прочь от центра, в ловушку, где полиции будет удобно вас запереть, перегородив какие-нибудь два моста. Идиоты, неопытные! Как же вас провели! Как вас легко провести, обмануть!

Дед, однако, молчал. Командир не имеет права стенать и сожалеть.

Где-то у входа в метро «Театральная» им пришлось покинуть «Волгу», оставив ещё более злую Ольгу, и идти на площадь Революции спешно, сквозь грязь. Ещё десяток охранников Деда прибежали им навстречу с площади, и они вместе угрюмо зашагали, почти побежали туда. То, что они опаздывали, собственно, никакого значения не имело. Что, они станут останавливать, широко разведя руки, как при ловле кур, уходящих с площади? Это будет смешно.

У ментов были сумрачные подавленные глаза, заметил Дед, когда они прошли сквозь оцепление на площадь. Люди с такими глазами никакие вояки, препятствовать окружению народом здания Парламента, вон оно – рядом, либо здания ЦИК – стоит выйти на Лубянскую площадь, оно там, за ракушкой метро «Лубянка», – они не станут, менты с такими глазами.

«Никуда не уходим! – кричит Дед, стараясь звучать спокойно. – Никуда не уходим! Остаёмся на площади!»

И Дед идёт к памятнику Марксу. Львиная гранитная голова над Дедом, ему сунули мелкий мегафон, Дед начинает говорить. У него вырвалось честное и чёткое: «Они украли у вас революцию! Они украли у нас революцию!»

Украли, суки, но ещё не знают, что продолжения не будет, что исторического масштаба кража эта уже повлекла за собой поражение. Что уже всё! Всё! Всё! Поражение состоялось! Дед видел на спинах уходящих с площади Революции невидимую другим надпись (почему-то на английском), как в фильмах: The End.

Обладатели спин не видели.

Ну что! Дед решил проводить митинг с 14:00 до 16:00, как было договорено изначально Удальцову.

И он стал орать в слабенький мегафон, заплёвывая его своей слюной.

Орать о том, что сегодня трагический день для России, что он благодарит тех, вас, нескольких сотен самых верных, самых отчаянных, тех, кто тут остался, защищая эти никому не нужные уже Фермопилы у гранитной головы Карла Маркса. Мы как триста спартанцев! – надрывался Дед.

Время от времени он передавал слабенький мегафон Максу Громову. Совесть партии, как его называли партийцы за то, что был подвергнут в тюрьме пыткам, провёл 265 дней в штрафных изоляторах; и Макс кричал что-то своё, потом Захар Прилепин кричал, потом красавец Андрей из Питера кричал, и адвокат Сергей Беляк кричал.

Безучастные, но странно тихие стояли вдали милицейские фигуры в оцеплении.

У мегафона сели батарейки, в толпе, трудно дышащей (повалил гуще мокрый снег), стали стучать по батарейкам, чтобы их оживить. Деду передали другой мегафон, такой же слабый, и он опять объяснял тем, кому не нужно было ничего объяснять, что тысячи должны были остаться здесь, здесь, здесь! Сделать двести, ну, двести пятьдесят шагов к Лубянке и зданию Центральной избирательной комиссии. И была бы Победа!

Там нужно было бы стоять вокруг, и, отобрав наших представителей, десятка два хватило бы, зайти в здание и обратиться к чиновникам: «Посмотрите в окна! Мы пришли, стали здесь и будем стоять, не уйдём, пока результаты выборов не будут отменены: мы умрём от голода и холода, но не уйдём!»

Как бы отвечая на вопрос, который не задали ему спартанцы, но обязательно задали бы те, кто ушёл, Дед закричал: «Милиция не сдвинулась бы с места! Вы видели, какие у них лица? Я видел. У них лица людей, загипнотизированных Историей. Они не вмешались бы не от страха, не по причине трусости. А потому, что не стали бы мешать Истории. Не решились бы!»

К нему протиснулась французская журналистка: «Мсье, не могли бы вы…»

– Мсье не будет вам давать интервью здесь и в такой момент, – сказал Дед. – Вы тут шляетесь со своими микрофонами и воображаете, что мы задыхаемся от счастья дать вам интервью. Я говорю с моим народом! Вы мешаете мне!

На самом деле всё выглядит неслабо для тех, кто способен понять, подумал Дед, пока вытирал платком мокрые очки под прикрытием спин охранников, трагично до слёз, но неслабо. Выглядит как baroud d’honneur какой-нибудь, блин, как baroud d’honneur под Дьен Бьен Фу, когда Иностранный легион пошёл в бессмысленную атаку гордости. Merde, сегодня, по-видимому, самый трагический день моей жизни.

2

Фотографии человеческого варева, в центре – Дед в уродующей его чёрной кепке, Деда ещё и старит воротник толстого, крупной вязки, свитера. Дед надел его от промозглости, эти фотографии с тех пор бултыхаются в Интернете. Свидетельства его, Деда, боли и его подлинности, и его трагедии.

На самом деле всё это было ужасно, конечно. Ужасно со стороны – десятки тысяч ушли, а несколько сотен остались. Ужасно изнутри Деда, он понимал, что происходит самый трагический день его жизни. Но исторически, для учебников и книжек, для саг, мифов, легенд, сказаний скальдов и акынов, для музеев и архивов – только Дед и его триста спартанцев и были правы в это время и в этот день.

Десятки тысяч были конкретно, исторически не правы, они участвовали в трагедии масштаба какой-нибудь огромной оперы «Борис Годунов», на промозглом ветру декабря своей коллективной ошибкой превращая день, который мог быть днём Победы, в трагедию. «Эх, вы, blue jeans! – с горечью урывками думал под чёрной кепкой Дед: – Эх, вы… Ну что же вы купились!.. Ну, на карту бы взглянули столицы. Ну ясно же, ну б…, ну суки, вы же грамотные. Вы же читать умеете. Вас же от нервных центров государства, на которые вы могли воздействовать на площади Революции, вас же увели далеко за реку, в ловушку. Там же два моста перекрыть одной роты полиции хватит.