Я, Мона Лиза - Джинн Калогридис

До меня донесся спокойный, ровный голос отца, что сразу принесло облегчение, ведь я ожидала услышать враждебность. Когда я проходила мимо открытой двери, он взглянул на меня.

Если бы только я владела собою лучше, то, скорее всего, продолжила бы идти дальше, но я остановилась как вкопанная и принялась глазеть на Джулиано. Из уважения к моему отцу он оделся не по моде, в синюю шерсть без украшений и плащ настолько темно-синий, что казался почти черным. Я не видела его много месяцев, с того самого утра, когда хоронили Великолепного. С тех пор он сильно подрос и повзрослел: вытянулся, лицо похудело и заострилось, зато плечи и спина стали шире. Я с облегчением отметила, что отец принимал его по всем правилам, выставил перед гостем и вино, и угощение.

Джулиано тоже не сводил с меня глаз, и под его взглядом я даже перестала дышать.

— Лиза, — окликнул меня отец. В первую головокружительную секунду я подумала, что он сейчас пригласит меня присоединиться к ним, но он сказал: — Ступай к себе.

Я начала подниматься по лестнице на деревянных ногах. За моей спиной раздался голос Дзалуммы, спрашивавшей у отца, не принести ли еще вина. Сознание того, что верная рабыня послужит моими глазами и ушами, мало меня утешало. Я поднялась к себе, но успокоиться не могла, поэтому вскоре осмелилась выйти в коридор. Что в это время происходило внизу, я слышать не могла — голоса звучали слишком тихо, — поэтому я беспомощно уставилась в окно на карету и чудесных коней.

«Тихие голоса — хороший знак», — твердила я себе. Джулиано, одаренный дипломат, все-таки нашел способ урезонить отца.

Так я промучилась несколько минут, прежде чем, наконец, увидела Джулиано: он появился из лоджии и пересек двор, направляясь к своей карете. Я распахнула окно и окликнула его.

Он обернулся и посмотрел на меня. Говорить что-то было бесполезно — я бы все равно не услышала, но мне хватило и одного взгляда, чтобы все понять.

Джулиано был расстроен. И все же он протянул ко мне руку, а потом прижал ее к сердцу.

И тогда я совершила невообразимый, неслыханный поступок: подхватив руками юбки, бросилась сломя голову вниз по лестнице, вознамерившись остановить Джулиано, уехать в его карете вместе с ним, покинуть дом, где родилась.

Возможно, мне бы это удалось, но тут из зала, где принимают гостей, вышел отец. Он сразу понял, куда я направляюсь. Встал перед дверью и преградил мне дорогу.

Я подняла обе руки, чтобы ударить его, а может быть, оттолкнуть в сторону. Он схватил мои запястья.

— Лиза, ты сошла с ума? — Он был искренне поражен.

— Пусти меня! — в отчаянии прокричала я, услышав, что карета Джулиано уже катит к воротам.

— Откуда ты знаешь, зачем он приехал? — Его изумление переросло в гнев. — Откуда? Почему вдруг ты решила, что это вовсе не деловой визит? И когда ты успела так им увлечься? Выходит, ты лгала мне, что-то скрывала! Ты хотя бы представляешь, как это опасно?

— А как ты мог отвергнуть его, видя, что мы любим друг друга? Ты ведь любил маму — что бы ты почувствовал, если бы тебе отказали в ее руке? Если бы ее отец отверг твое предложение? Ты не думаешь о моем счастье!

Он не повысил тона, как я, а, наоборот, заговорил тихо:

— Ты не права. Я как раз только и думаю о твоем счастье — потому и отказал ему. — Но тут терпение его покинуло, и он взорвался: — Разве ты не слышишь на улицах, как растет недовольство людей? Семейство Медичи вызвало гнев Бога и флорентийцев. Для меня отдать им родную дочь все равно, что навлечь на нее беду. Приход французского короля, несущего в руке меч Божий, — это лишь вопрос времени. Что тогда будет с Пьеро и его братьями? Ты дважды в день посещаешь со мной мессу. Как же так вышло, что ты не услышала всего, что говорит Савонарола?

— Фра Джироламо ничего не знает, — категорично отрезала я. — Джулиано хороший человек и родился в достойной семье. Когда-нибудь я выйду за него!

И тут отец ударил меня по щеке. Все произошло так быстро, что я даже не заметила, как он поднял руку, но уже в следующую секунду схватилась за горящую щеку.

— Да простит меня Господь, — сказал он, удивившись тому, что сделал, не меньше меня. — Да простит меня Господь, но ты меня вынудила. Как ты можешь заговаривать о браке с одним из Медичи? Неужели ты не слышала, как отзывается о них проповедник? Неужели ты не слышала, что говорят о них люди?

— Слышала, конечно, — ответила я дерзко, — и мне все равно, что подумаешь ты, или фра Джироламо, или вообще кто-нибудь.

— Ты меня пугаешь. — Он потряс головой. — Я боюсь за тебя. По-настоящему боюсь. Сколько мне еще повторять? Ты идешь по опасному пути, Лиза. Как спастись, знает один фра Джироламо. Спасение обретешь только в церкви. — Он прерывисто вздохнул, лицо его выдавало душевные муки. — Я буду за тебя молиться, дитя мое. Что еще я могу сделать?

— Помолись за нас обоих, — злобно бросила я, затем повернулась с важным видом и быстро поднялась по лестнице к себе.

Дзалумме не удалось услышать весь разговор между отцом и Джулиано, но она узнала достаточно: отец отверг предложенные ему земли и десять тысяч флоринов. Когда Джулиано поинтересовался, какое предложение будет принято и чем он может доказать искренность своих намерений, отец ответил:

— Знаете, мессер Джулиано, я ведь последователь фра Джироламо.

— Знаю, — кивнул Джулиано.

— Тогда вы понимаете причины отказа, и почему я никогда не изменю своего мнения по этому вопросу. — С этими словами отец поднялся и объявил, что разговор окончен.

— Но, — призналась мне Дзалумма, — я видела глаза мессера Джулиано, видела, как он стиснул зубы. Он совсем как его дядя. Он ни за что не сдастся, ни за что.

Всю весну и лето во мне жила надежда. Я была уверена, что снова получу от Джулиано весточку.

Эта уверенность была такой сильной, что, когда троюродные братья Пьеро, жаждущие получить награду от Франции, состряпали заговор против правителя Флоренции, я сказала себе, что это самое худшее, что только может случиться. Когда Пьеро, решивший избежать ошибки отца, жестоко расправившегося с семейством Пацци, заточил заговорщиков под домашний арест, чтобы утихомирились все клеветники, я испытала огромное облегчение. Ему удалось избежать кризиса — значит, люди теперь перестанут критиковать каждый шаг Пьеро.

Но Флоренция отличалась пугающим непостоянством. В конце концов, именно этот город когда-то изгнал и Петрарку и Данте, а затем объявил их своими величайшими сыновьями. Пьеро заклеймили как никчемного слабака.

В компании отца и графа Пико, который с каждым днем таял как свеча, я слушала пасхальную проповедь Савонаролы. В ней он заявил, что передал слова Всевышнего, как мог, и что эта проповедь будет последней, пока Господь вновь не призовет его подняться на кафедру. Мне понадобилась вся моя решимость, чтобы удержать радостную улыбку.