Артур и Джордж - Джулиан Барнс

Поэтому Джин возникает в его жизни точно шок. Он уже давно не смотрит на молодых женщин, как обычно смотрят на них молодые мужчины. Женщины — молодые женщины, — кажется ему, должны быть не сформированными; они поддаются лепке, послушны, уступчивы и ждут, чтобы их сформировало воздействие мужчин, за которых они выходят замуж. Они утаивают себя, они высматривают и ждут, они позволяют себе благовоспитанную игривость (которая никогда не должна переходить в кокетство) до того момента, пока мужчина не проявит интерес, а затем растущий интерес, а затем особый интерес, к каковому времени они уже прогуливаются вдвоем и познакомились семьями, и, наконец, он просит ее руки, и иногда, быть может, в заключительном утаивании, она заставляет его ждать ее ответа. Вот во что все это развилось, а у социальной эволюции есть свои законы и свои необходимости, совершенно так же, как у биологической. Дело не обстояло бы именно так, если бы не было веских причин, чтобы оно обстояло именно так. Когда его знакомят с Джин (на званом чаепитии в доме именитого лондонского шотландца, на такого рода светском рауте, которых он обычно предпочитает избегать), он сразу же замечает, что она впечатляющая молодая женщина. По долгому опыту он знает, чего ждать: впечатляющая молодая женщина спросит его, когда он напишет новый рассказ о Шерлоке Холмсе, и правда ли, что тот действительно погиб в Рейхенбахском водопаде, и, пожалуй, не лучше ли, чтобы сыщики-консультанты женились, и как вообще ему пришла идея писать эти рассказы? И он иногда отвечает с утомленностью человека, одетого в пять пальто, а иногда ухитряется слегка улыбнуться и говорит: «Ваш вопрос, милая барышня, напоминает мне, почему у меня вообще достало здравого смысла сбросить его в водопад».

Но Джин ведет себя совершенно не так. Она не вздрагивает от лестного удивления, услышав его фамилию, и не признается застенчиво, что она — его преданная читательница. Она спрашивает его, видел ли он выставку фотографий путешествия доктора Нансена на дальний Север.

— Пока еще нет. Хотя я был в Альберт-Холле, где он выступил с лекцией перед Королевским географическим обществом и получил медаль из рук принца Уэльского.

— Я тоже там была, — говорит она. И это неожиданно.

Он рассказывает ей, как несколько лет назад, прочитав очерки Нансена о переходе на лыжах через всю Норвегию, он приобрел пару лыж; как в Давосе он спускался по верхним склонам с братьями Брангерами и как Тобиас Брангер написал «спортсмен» в регистрационной книге отеля. Затем он начинает историю, которую часто рассказывает вдобавок к этой. О том, как потерял лыжи на вершине снежного ската и был вынужден спуститься без них и как трение о сиденье его брюк… И это, право же, один из лучших его анекдотов, хотя в данных обстоятельствах он подправит финал о том, как до конца дня чувствовал себя лучше всего, когда стоял, прижимая сиденье брюк к стене… но она словно перестала слушать. Он растерянно умолкает.

— Мне хотелось бы научиться ходить на лыжах, — говорит она. Это тоже неожиданно.

— У меня прекрасное чувство равновесия. Я начала ездить верхом с трех лет.

Артур несколько раздражен, что ему не дали докончить историю о том, как он протер свои брюки, включающую имитацию восхвалений его портного по адресу прочности гаррисовского твида. А потому он твердо говорит ей, насколько маловероятно, чтобы женщины (тут он подразумевает женщин высших сословий в противоположность швейцарским крестьянкам) когда-либо научились ходить на лыжах, учитывая требующуюся физическую силу, а также опасности, сопряженные с этим занятием.

— Ну, я очень сильная, — отвечает она. — И, полагаю, балансирую лучше вас, учитывая вашу внушительность. Вероятно, более низкий центр тяжести более выгоден. Ну и поскольку я куда менее тяжела, то, упав, пострадаю гораздо меньше.

Скажи она «менее тяжела», такая дерзкая вольность могла бы его оскорбить, но она сказала «куда менее тяжела», и он разражается смехом и обещает как-нибудь научить ее ходить на лыжах.

— Ловлю вас на слове, — отвечает она.

Это было довольно необычное знакомство, размышляет он про себя в последующие дни. То, как она уклонилась от признания его писательской славы, сама задала тему разговора, перебила одну из популярнейших его историй, высказала честолюбивое желание, которое многие сочли бы малопристойным для благовоспитанной девицы, и посмеялась (ну, практически посмеялась) над его внушительностью. И тем не менее все это — легко, серьезно, чарующе. Артур поздравляет себя с тем, что не оскорбился, пусть намерения оскорбить и не было. Он ощущает что-то, чего не ощущал уже многие годы: самодовольство от успешного флирта. А затем он ее забывает.

Полтора месяца спустя он заглядывает днем на музыкальное собрание — и вот она. Поет одну из шотландских песен Бетховена, а рьяный коротышка в белом галстуке ей аккомпанирует. Он находит ее голос великолепным, аккомпаниатора — тщеславным позером. Артур отступает подальше, чтобы она не увидела, что он наблюдает за ней. После ее выступления они встречаются в водовороте других людей, и она ведет себя с той вежливостью, которая мешает судить, помнит ли она его или нет.

Они расходятся; но под стоны, которые на заднем плане какой-то жуткий виолончелист извлекает из своего инструмента, они снова встречаются, на этот раз без присутствия кого-либо еще. Она сразу же говорит:

— Вижу, мне придется ждать не меньше девяти месяцев.

— Ждать чего?

— Моих лыжных уроков. Сейчас никакой надежды на снег больше нет.

Он не обнаруживает в ее словах ни развязности, ни флирта, хотя и знает, что следовало бы.

— Вы планируете их в Гайд-парке? — спрашивает он. — Или в Сент-Джеймском парке? А может быть, на склонах Хэпмстед-Хита?

— А почему бы и нет? Где захотите. Шотландия. Или Норвегия. Или Швейцария.

Словно бы незаметно для него они прошли через стеклянные двери, пересекли террасу, а теперь стоят под тем самым солнцем, которое давно уничтожило все надежды на снег. Никогда еще он так не досадовал на погожий день.

Он смотрит в ее карие глаза.

— Вы флиртуете со мной, барышня?

Она отвечает ему прямым взглядом.

— Я говорю с вами о лыжах.

Но звучат эти слова лишь формально.

— Потому что в таком случае берегитесь, как бы я в вас не влюбился.

Он почти не сознает, что он такое сказал. Наполовину он говорил с полной искренностью, а наполовину не мог понять, что на него нашло.

— Но вы уже. Влюблены в меня. А я в вас. Нет никаких сомнений. Ни малейших.

И вот это сказано. И слова больше не нужны. И не произносятся. Пока. Теперь имеет значение, только каким образом он снова ее увидит, и где, и когда. И все это нужно решить прежде, чем им кто-нибудь помешает. Но он никогда не был ловеласом или соблазнителем и не знает, как сказать то, что необходимо, чтобы достичь стадии, следующей за той, на которой он находится сейчас, — при этом, в сущности, не понимая, в чем может заключаться эта следующая стадия, поскольку по-своему его положение сейчас выглядит окончательным. В голове у него кружатся только трудности, запреты, причины, почему они больше не встретятся, разве что через десятки лет, случайно, когда будут старыми и седыми и смогут пошутить об этой незабываемой минуте на чьем-то залитом солнцем газоне. В общественном месте они встретиться не могут из-за ее репутации и его славы; в укромном месте они встретиться не могут из-за ее репутации и… и всего того, что составляет его жизнь. Он стоит там, мужчина, приближающийся к сорока годам, мужчина, обезопасивший свою жизнь и прославленный в мире, и он вновь стал школьником. У него такое ощущение, будто он выучил самую прекрасную любовную речь из созданных Шекспиром, а теперь, когда надо ее произнести, во рту у него сухо, а в памяти пусто. И еще он чувствует, будто протер сиденье своих твидовых брюк и должен немедленно найти стену, чтобы прижаться к ней спиной.