Иван Грозный. Начало пути. Очерки русской истории 30–40-х годов XVI века - Виталий Викторович Пенской

в Москве рассказ о встрече Ивана и Макария в Новинском монастыре был расширен и дополнен против прежних. В частности, в новой версии случившегося было сказано, что духовник царя протопоп Федор Бармин и бояре И.П. Федоров и Ф.И. Скопин-Шуйский «вражиим наветом начаша глаголати», что-де пожар на Москве случился по той причине, что некие злодеи «вълхвъванием сердца человеческие вымаша и в воде мочиша и тою водою кропиша и оттого вся Москва погоре». Царь под влиянием этих речей, продолжал составитель Царственной книги, «велел того бояром сыскати»[478]. С этого места начинаются давно замеченные разночтения в описании последовавших событий.

24 и 25 июня в Москве прошли относительно спокойно – во всяком случае, ни один источник не сообщает о каких-либо происшествиях, которые случились в эти два дня в столице. Однако нет сомнений в том, что атмосфера в сгоревшей Москве оставалась чрезвычайно напряженной, слухи о причинах пожара и его виновниках продолжали множиться, причем в этих слухах начал фигурировать и сам юный царь. И вот наступило утро 26 июня. Согласно ранней версии, составленной вскоре после июньских событий 1547 г., в этот день, «в неделю на пятыи день после великого пожару», московские посадские люди «от великие скорби пожярные восколебашася, яко юроди», ворвались в Кремль и там «на площади убиша камением царева и великого князя боярина князя Юрия Васильевича Глинского и детеи боярских многих побиша, а людеи княжь Юрьевых безчислено побиша и живот княжои розбиша». Публичную расправу над Ю.В. Глинским и его людьми «черне людие града Москвы» мотивировали тем, что-де «вашим (то есть Глинских. – В. П.) зажиганием дворы наши и животы погореша».[479] Продолжатель Хронографа редакции 1512 г. добавил к этому описанию интересную деталь – по его словам, посадские люди собрались «вечьем» и указывает на примерное время убийства Глинского – «на обедне на Иже-херувимской песни»[480]. Еще одну деталь сообщает новгородский книжник. По его словам, князя Юрия убили на Москве «болшие и чорные люди…» (выделено нами. – В. П.), которые «извлекли из церкви едва жива (то есть Глинского избили еще в церкви. – В. П.), и скончаша злою смертию, извлекоша из града привязана ужем»[481].

Поздняя версия, изложенная в той самой Царственной книге, выглядит несколько иначе, по-другому расставляет акценты. Согласно ей, 26 июня на площадь перед Успенским собором прибыли уже упоминавшиеся прежде протопоп Федор Бармин, бояре князья Ф.И. Скопин-Шуйский и Ю.И. Темкин-Ростовский, И.П. Федоров, Г.Ю. Захарьин, окольничий Ф.М. Нагой и «инии мнози» «и начаша въпрашать: кто зажигал Москву» у собравшейся перед собором толпы. Толпа же отвечала, что во всем виновата Анна Глинская, бабка Ивана IV, «з своими детми и с людми вълхвовала: вымала сердца человеческия да клала в воду да тою водою ездячи по Москве да кропила, и оттого Москва выгорела». И дальше составитель Царственной книги указывал (на что, кстати, не особенно принято обращать внимание), что «сие глаголаху черни людие того ради, что в те поры Глинские у государя в приближении и жалование, а от людей их черным лю-дем насилство и грабеж, они же их от того не унимаху…» (выделено нами. – В. П.). Князь Ю.И. Глинский, по словам книжника, присутствовавший при этом на площади, попытался было укрыться в церкви, однако бояре (выходит, это те самые «болшие люди» Новгородской летописи. – В. П.) «по своей к Глинским недружбе наустиша черни», которая и убила князя прямо в соборе, после чего, «извлекоша передними дверми на площадь и за город и положиша перед Торгом, идеже казнят»[482]. Иван Грозный в письме Андрею Курбскому также отмечал, что его дядя был убит толпой прямо в церкви, «против митрополичья места»[483].

Сравнивая две эти версии, нетрудно заметить тот акцент на двусмысленную роль, которую сыграла 26 июня старая московская знать, которая явно решила воспользоваться этой накаленной до предела обстановкой и обратить гнев москвичей на «чужаков» – семейство Глинских. Мотив этот, кстати, хотя и был отмечен в отечественной исторической литературе, однако же походя, мимоходом. Более того, М.М. Кром отмечал, что «акцент на придворных интригах и происках врагов Глинских, характерный для приписок к Царственной книге (а ранее – для рассказа Ивана Грозного о тех же событиях), серьезно искажает картину восстания…»[484] (выделено нами. – В. П.). Правда, еще С.О. Шмидт осторожно указывал на то, что «сомнения в том, что именно бояре „наущали“ народ на Глинских, вовсе не означает отрицания того факта, что придворные группировки – по тем или иным соображениям – были заинтересованы в падении Глинских и, возможно, даже рассчитывали на то, что расправа с Глинскими и отречение боярства от ответственности за все дурное, что было в годы правления Глинских, утолит ярость восставших, отвратит гнев народа и от царя и от боярства в целом»[485]. Ранее в том же духе высказывался И.И. Смирнов, который писал о хитроумном политическом маневре московской правящей элиты, который посредством жертвы того или иного ее представителя сохранит незыблемым и существующий порядок вещей, и свои господствующие позиции[486]. Отметим также, что П.П. Смирнов и С.О. Шмидт намекали на возможность того, что московские пожары 1547 г. носили отнюдь не случайный характер и были связаны с острой борьбой за власть при дворе Ивана IV[487]. Учитывая все эти обстоятельства, а также «классовую» направленность советской историографии, мы полагаем более чем вероятным именно тот сценарий событий 26–29 июня 1547 г., что был изложен Иваном Грозным и составителем Царственной книги (за исключением отдельных малосущественных деталей – например, каким именно образом был убит князь Юрий Глинский).

Обращает на себя внимание поведение членов боярской «комиссии» на площади перед Успенским собором, которое носило явно подстрекательский характер. Доводы М.М. Крома в пользу их невиновности в смертоубийстве не выглядят убедительными[488]. События происходили в воскресный день у одного из немногих уцелевших московских храмов, и скопление здесь москвичей вполне ожидаемо. Кинуть же клич и послать и без того взвинченную толпу на виновников бедствия (тем более что собравшаяся на площади московская чернь и так ждала, что скажут назначенные Иваном бояре относительно результатов расследования причин пожара) можно было легко и непринужденно. Наконец, утверждение М.М. Крома о том, что «указанные… черты самоорганизации восставших, отмеченные в летописании 1550-х гг. (собравшись «вечьем» и т. п.), полностью исключают возможность какого-либо руководства их действиями со стороны бояр»[489] отнюдь не выглядит убедительным. И вече само по себе, как показывает исторический опыт, вовсе не является организацией исключительно «черных людей»; и взаимодействие городской верхушки, которая играла определяющую