Опечатки - Терри Пратчетт

Когда я вернулся из Кембриджа, то прежде всего позвонил своему врачу. Мне хотелось знать, что будет дальше. Скоро стало ясно, что если мы что-то не предпримем, дальше не будет ничего. В округе не было ни одного специалиста, готового принять пациента с ранней формой ЗКА, и, следовательно, никого, кто мог бы на законных основаниях выписать мне рецепт на единственное паллиативное средство на рынке. Узнав это, я разозлился. Этот гнев никуда не делся, но я научился его обуздывать – из практических соображений. Мне стало одиноко. Больной раком, узнавший о своем диагнозе, по крайней мере знает, что его ждет в будущем. Я не собираюсь обесценивать ужас этой болезни, но есть специалисты, процедуры, исследования. Скорее всего, вам будут сочувствовать. Скорее всего, вы сможете надеяться.

А пациента с болезнью Альцгеймера просто отправят восвояси. Со мной общались люди, с которыми такое и произошло. Им даже не предложили, например, обратиться в Общество больных Альцгеймером. Кстати сказать, я не из тех, кто любит всякие группы, но гораздо позже я всё же попал на собрание больных ЗКА в Лондоне. Его проводил профессор Россер из Национальной неврологической и нейрохирургической больницы. Я помню, как улыбались люди, когда я начал говорить о своих симптомах. Помню, как приятно было находиться среди тех, кто понимал меня без дополнительных объяснений. Но подтяжки всё еще горели огнем. Я бы под покровом ночи разбил витрину аптеки кирпичом, чтобы добыть лекарство. Я думал об этом – получились бы отличные фотографии. Но мои друзья и знакомые, которым хотелось, чтобы я остался на свободе, помогли мне решить эту проблему тем способом, каким принято решать проблемы в дурацких и ограниченных бюрократических организациях. Мы переломили систему, хотя и несильно. И не то чтобы я что-то украл. Я платил за свои чёртовы лекарства.

Потом пришло время решать, кому я расскажу о своей болезни. По вышеуказанным причинам я решил рассказать всем. После этого моя жизнь перестала быть моей. Я получаю столько писем, что не успею ответить на них до конца своих дней. Я не помню, сколько дал интервью. Скорее всего, трехзначное число. Мы сняли документальный фильм, получивший премию BAFTA. В фильме я демонстрирую миру, что не могу завязать галстук (как ни смешно, со шнурками я прекрасно справляюсь – наверное, потому, что это я умею гораздо дольше). Я написал еще две книги, которые стали бестселлерами, – мой ассистент настоял на том, чтобы я это сказал. Я построил каменный мостик над ручьем в саду, меня поцеловала Джоанна Ламли, а после того как меня неожиданно посвятили в рыцари, я, с помощью сведущих друзей, изготовил меч, причем самым сложным способом. Сначала я выкопал из земли железную руду и переплавил ее. Разумеется, я никогда не смогу выйти с ним на улицу, потому что разложение нашего общества достигло той стадии, что даже рыцарям запрещено носить мечи в общественных местах. Но чего еще мне оставалось хотеть? Ну, разве что еще одного поцелуя Джоанны Ламли.

Бо́льшую часть последних двух лет я слушал. Я умею слушать, ведь я журналист. Удивительно, сколько люди готовы вам рассказать, если вы слушаете их как следует. Роб, мой ассистент, говорит, что я слушаю, как пылесос. Берегитесь людей, которые по-настоящему умеют слушать.

Я слышал, что некоторые люди начинают избегать больных Альцгеймером. Со мной случилось обратное. Люди мечтают заговорить со мной – на улице, в театре, в самолете над Атлантикой, даже на лесной тропинке. Они хотят рассказать мне о своих матерях, мужьях и бабушках. Иногда я вижу, что им очень страшно. И всё чаще они хотят поговорить со мной о том, что я предпочитаю называть «эвтаназией», а другие люди – на мой взгляд, это неверно – «самоубийством при помощи врача».

Я сделаю небольшое отступление и поговорю о нагрузке, которую несут слова. Давайте начнем с «самоубийства». Будучи бледным и нервным юным журналистом, я много узнал о самоубийствах. Еще бы. Частью моей работы было посещение коронерских судов, где я выучил множество разнообразных способов, которые искалеченный человеческий мозг выбирает, чтобы умереть. Мосты и поезда были, наверное, наиболее травматичными инструментами для всех заинтересованных сторон, особенно для тех людей, кому приходилось иметь дело с последствиями. В те времена газеты были добрее и мы не углублялись в детали, но мне всё равно приходилось их выслушивать. Коронеры никогда не использовали слово «сумасшествие». Они выбирали более гуманные вердикты, вроде того, что человек «лишил себя жизни, помутившись умом». В этой фразе была некая двойственность, предположение, что виноваты во всем удары судьбы и сложные обстоятельства. Не было нужды упоминать ужасные подробности, которые полицейский обязательно пересказывал мне после завершения дела.

В настоящий момент я пришел к выводу, что человек может решить умереть, будучи в здравом, трезвом, реалистичном и прагматичном уме. И именно поэтому мне не нравится слово «самоубийство» как обозначение продуманного процесса окончания жизни с использованием достижений медицины.

Люди, которые до сих пор совершали ужасные поездки в клинику «Дигнитас» в Швейцарии, чтобы умереть там, кажутся мне очень решительными и целеустремленными. Я усматриваю достаточные доказательства того, что они просто хотели умереть на своих собственных условиях. Короче говоря, они были гораздо разумнее мира вокруг них.

Я снова вернусь к просьбе отца, которую не сумел исполнить. За прошедший год я вел дружеские беседы об эвтаназии с самыми разными людьми, потому что они сами поднимали эту тему. Многие из них боятся термина «эвтаназия» и очень боятся термина «самоубийство при помощи врача», но когда я упоминаю фразу отца о трубках и шлангах и нежелании жить с посторонней помощью, они светлеют лицом и говорят, что это-то они понимают. Нужно просто отказаться от стерильного термина в пользу слов реального человека, в котором каждый может увидеть себя.

Когда я начинал писать эту речь, так называемые дебаты об эвтаназии походили на игру в снежки в темноте. Теперь они занимают так много места в медиапространстве, что мне кажется, что время действительно пришло. Совсем недавно Мартин Эмис в своем интервью «Сандей таймс» крайне эмоционально призывал к установке будок для эвтаназии на каждом углу. Я твердо уверен, что это была ирония, и она сработала – в конце концов, он прозаик и говорил о новой книге. Привлекло ли это внимание общественности? Разумеется. Эта идея не только безвкусна, но и непрактична, особенно если по соседству будут стоять фотобудки. Но его гнев и горе из-за смертей пожилых родственников, друзей и коллег искренни. И многие их разделяют. Послевоенное поколение увидело, что происходит с их родителями, и не хочет, чтобы то же самое случилось с ними.

Буквально только что опрос, проведенный Британским центром социологических исследований, показал, что 71 % религиозных людей и 92 % нерелигиозных поддерживают добровольную эвтаназию для неизлечимо больных.

Поскольку на эту тему есть разные мнения, основными сторонами дебатов стали организация «Достойная смерть», которая поддерживает эвтаназию в особых обстоятельствах, и объединенная организация «Забота вместо убийства», которая, коротко говоря, считает, что за больными надо ухаживать.

Я снова вспомню отца. Он не хотел жить странной жизнью живого мертвеца. Не такой он был человек. Он хотел попрощаться со мной и, наверное, пошутить. Если бы медсестры вставили в катетер нужный шприц, я бы нажал на поршень и чувствовал, что исполняю свой долг. Да, мы бы, конечно, плакали. Это были бы уместные и неудержимые слезы.