За Столбами Мелькарта - Александр Немировский

Встречать входящие в гавань корабли с недавних пор стало привычкой Ганнона. Заслышав удары колокола, он шел к причалам. Стоя в стороне, он молча смотрел, как корабль приставал к берегу, как спускали доски, как по ним сходили моряки. По запаху и другим знакомым ему приметам Ганнон определял, откуда пришел корабль. Гау-лы из Египта и страны Ханаан пахли нардом[100]. Триеры из Италии приносили в гавань удушливую вонь овчинных шкур и запахи сосновой смолы. Сицилийские корабли пахли серой и рыбой. Кипрские суда источали аромат кипариса, которым стелют пол, и кедра, которым покрывают стены.

Когда разгрузка заканчивалась и сходни поднимались на борт, Ганнон, волоча по земле ноги, возвращался домой или шел к своей амфоре в «Серебряный якорь». Что его заставляло встречать чужие корабли? Если бы его об этом спросили, Ганнон, наверное, не смог бы объяснить. «Сын бури» погиб у Кум на его глазах. Но была ли Синта на корабле во время сражения? Этого Ганнон не знал. В глубине души еще теплилась надежда, что его любимая жива. И он жил этой надеждой.

Вот и теперь, оставив недопитым вино, Ганнон встал и пошел навстречу кораблю, рассекающему черные воды Кофона своим крутым носом. Это была купеческая гаула, широкая, с глубокой осадкой. Такие корабли ходили по волнам Внутреннего моря от Тира до Массилии. Ганнон наблюдал, как матросы, ловко поймав канаты, заматывали их вокруг свай, как корабль подтянули к берегу и укрепили сходни. По одежде и говору моряков Ганнон догадался, что гаула прибыла из Гадира. Ему вспомнилось то счастливое время, когда ликующий Гадир встречал его корабли.

Ганнон бросил взгляд на трап. По нему спускались чернокожий мальчик и худой, бледный юноша в просторном плаще с чужого плеча.

«Гискон!» Ганнон бросился навстречу другу. Оба обнимались и плакали от счастья.

– А Синта? Где же Синта? – нетерпеливо спрашивал Ганнон.

И вот он уже слышит о том, что произошло на палубе захваченного пиратами корабля.

– Она просила передать тебе, что позор не коснулся ее! – Гискон едва сдерживался, чтобы не зарыдать.

Веки Ганнона опущены, губы плотно сжаты. Только по побелевшим кончикам пальцев, сжимавших край стола, можно догадаться об охвативших его чувствах.

– Итак, после Хреты Мастарна повел корабль сразу на север? Но как этруск заставил своих гребцов снова сесть за весла?

Гискон рассказал о том, как Мастарна высадился на берег, как вероломно захватил чернокожих.

Ганнон взглянул на Дауда:

– И он был среди них?

Гискон кивнул:

– Да, и он. Мы вместе с ним переносили и голод и боль. Рабство сделало меня и Дауда братьями.

Чернокожий мальчик улыбнулся, показав белые, как морская пена, зубы.

– Дауд и Гискон – братья, – сказал он, медленно выговаривая слова.

– Я обещал Дауду помочь вернуться на родину…

– На родину… – в раздумье повторил Ганнон. – Помнишь, Мидаклит рассказывал о моряках, позабывших родину. Они выпили сок лотоса и опьянели. Какие только вина я ни пью, но не могу забыть мою родину! Но я не могу и забыть о том, как она ко мне несправедлива.

Ганнон тряхнул головой. Казалось, он хотел сбросить тяжелые мысли, захлестнувшие его.

– А мы гнались за какой-то гаулой, приняв ее за «Сына бури», – сказал он вдруг. – Вам она не встречалась?

– В море – нет, – ответил Гискон, – но я видел ее в Гадире. Это персидский корабль.

– Удивительно! – промолвил Ганнон, после того как Гискон рассказал ему о Сатаспе. – Прихоть деспота погнала его туда, где не бывал еще ни один моряк. Судьба была благосклонна к этому персу. Его пощадила буря, а к нам боги были беспощадны. Мы с тобой остались одни. Одни!

В последний раз Ганнон оглянулся на город, на его кровли и купола, на протянувшуюся по откосу холмов ленту стен. Там прошли его детство и юность, там созрела его душа для подвигов и любви. Там он впервые встретил Синту и там же узнал о ее гибели. А теперь… Никогда еще ему Карфаген не казался таким чужим и далеким.

Вчера к нему пришел Шеломбал. Ему удалосъ узнать о коварных замыслах Магарбала, в руках которого суффет Миркан был лишь игрушкой. Великий жрец обвинял Ганнона в кощунстве. В последние дни Стратон обходит советников, рассказывая каждому, что он видел на корабле Ганнона жрицу Танит – Синту, что Ганнон вопреки воле жреца основал храм в ночь после затмения. Магарбал рассчитывает, что Ганнон не сможет опровергнуть эти обвинения. Да и кто поверит человеку, уже однажды обличенному в обмане! Кто из знатных станет на его защиту? Разве они забыли, что отец Ганнона, Гамилькар, пользовался почти царской властью.

Шеломбал советовал Ганнону не дожидаться судилища, бежать в Утику, где он и его друзья смогут сесть на гаулу, отплывающую в Гадир.

Что ж, Ганнон выполнит совет Шеломбала. Океан… Он уже слышал грохот прибоя, видел ярких птиц, взлетающих с озер в розовое небо. На берегах Внешнего моря его ждут колонисты. На губах Ганнона улыбка…

Эта улыбка напомнила Гискону прежнего суффета, сильного и отважного. Во взгляде его – блеск незнакомых звезд, в руках – крепость ползучих растений, оплетавших огромные стволы. За таким человеком можно идти хоть в царство теней. Чувство любви к Ганнону переполнило все существо Гискона. «Что я знал и видел до встречи с ним?» – думал юноша.

И вот они идут по дороге в Утику.

Дауд напевает песню на своем никому не понятном языке. Зубы его сверкают, как жемчужное ожерелье. Таких веселых песен Дауд еще не пел ни разу с тех пор, как белолицые люди увезли его на крылатой лодке. Он поет об огромных хижинах, которые выше жилищ белых муравьев, об удивительных вещах, которыми обладают обитатели этих хижин. Он поет и радуется тому, что его руки свободны от гремящих веревок, что над его головой нет каменной стены, а небо такое же светлое, как на его далекой родине. Он поет о матери и отце, братьях и сестрах. Он скоро увидит их и расскажет обо всем, что узнал и пережил!

Ганнон остановился:

– Ты знаешь, Гискон, Шеломбал вчера рассказал о судьбе этого перса Сатаспа. Евнух, что был с ним на корабле, выдал обман Сатаспа, и Ксеркс приказал казнить его.

– Значит, тебе еще посчастливилось, – отозвался юноша. – Ведь и тебя отцы города объявили обманщиком. И тебя они не прочь казнить.

Ганнон махнул рукой. Этот жест означал и презрение к людям, захватившим в Карфагене власть, и уверенность в своей правоте. Нет, он еще вернется в Карфаген, но не один. Золото Керны даст ему корабли и наемников. Это золото принесет ему власть, а его родине – могущество.

И снова они идут по дороге в Утику, двое карфагенян и чернокожий мальчик.

Вечерело. Мелькарт прятал в ножны свои огненные мечи.