Наше дело - табак - Илья Рясной

— Ты слышала. Дона Педро арестовали. — Лена начала колдовать над туркой. Фирменную кофеварку она отставила в сторону, придя к выводу, что кофе, приготовленный в турке, все-таки лучше. Нужно, конечно, готовить на углях, но на кухне места углям не было.

— Говорят, это он Глушака заказал… Я, кстати, так и думала. Помнишь, перед всеми этими кровавыми делами я тебе еще говорила, что у Инессы с Педро шуры-муры. Я еще тогда прикинула — его подлая рука здесь.

— Слушай, что это за люди такие? — воскликнула Лена зло. — Сегодня обнимаются, друг другу в дружбе клянутся. А завтра киллеров посылают.

— Знаешь, мой муженек как говорит?

— И как он говорит?

— В нашем бизнесе, говорит, друзей нет. — Вика потянулась так, что косточки хрустнули.

— Не он один так говорит, — поморщилась досадливо Лена. — Это их любимая присказка.

— Я единственно чего не понимаю — почему милиция Инессу не берет? Наверняка с ее ведома муженька прихлопнули.

— Наверняка. — Лена вздохнула. — Мне рассказывали, она просто взбесилась, когда ее из «Востока» попросили.

— Поживилась-то она там не хило. У нее сейчас мечта — как можно больше денег из всех вытрясти и умотать в Англию.

— Чего она в Англии делать будет? — усмехнулась Лена. — Она кроме русского языка никакого не знает. И не выучит.

— Выучит. А потом окрутит какого-нибудь лоха английского побогаче. И будет ему наставлять рога.

— Вот стерва.

— Еще какая.

— Господи, как же я ненавижу их! — с чувством воскликнула Лена.

— Это ты зря. Ненависть, подруга, иссушает. Смотри на вещи философски, — порекомендовала Вика.

— Я боюсь, — негромко произнесла Лена. — И с каждыми днем боюсь все больше… Инесса. Она же тут орала, что Арнольду все это так не пройдет. На что она способна?

— На все… Но сейчас ее прижали. Так что Арнольд выживет… Пока выживет.

— Что значит пока?

— А потом как получится.

— Вика, ты чего такое говоришь!

— Я шучу… Повторяю, подруга: не дергайся. Все вокруг какие-то дерганые. Мой вон тоже какой-то ошалевший стал. После торгов за квоты вообще лицо перекривило, будто бутылку рыбьего жира выпил. Все твердит, что новые разборы грядут. Без телохранителя из дома не выходит.

— А тебе?

— А мое тело он не настолько ценит, чтобы его хранить… Козлы они, я тебе скажу. Говорю же, их надо принимать такими, как они есть. То есть обычными козлами.

— Попробуй, как лучше — из кофеварки или из турки? — Лена разлила кофе по маленьким чашечкам. Вика сделала небольшой глоток, причмокнула.

— Так лучше. Чего-то добавляешь?

— Кое-что.

— Дашь рецепт? Или секрет?

— Конечно, дам.

— Хотя у меня все равно так не получится. — Вика еще раз глотнула кофе, блаженно прижмурилась. — На кофе рука легкая должна быть. Это или умеешь, или не умеешь. Как и на деньги. Они или липнут к рукам, или не липнут. Будь ты хоть академик, хоть дебил — не влияет. Вон Глушак, дурак дураком был, но деньги к нему рекой текли. А доктора наук на помойках бутылки собирают. Потому что у него рука на деньги легкая была. Понимаешь, подруга?

— Как не понять.

Вика пригладила волосы:

— Знаешь, а мне нравится. Причесываться не надо. Просто и практично… Давай тебя так же обкорнаем… Я Макса попрошу. Он тебя воткнет вне очереди… Смотри, кажется, просто так взять и обкорнать. А каждая волосинка на своем месте. Где больше снять, где меньше — мастер, одним словом… Да еще голову помассировать… У него такие пальцы, подруга. Аж дрожь пробирает.

— Сильно пробирает? — усмехнулась Лена.

— Да как бы не пробирала — что толку? Все равно он голубой. Женскими модельерами и парикмахерами могут быть только голубые. Ты что, не знала?

— Наверное, преувеличение.

— Ни фига не преувеличение… Ну как, спросить?

— Ну, спроси, — кивнула Лена рассеянно.

— И будет нас две лысые старые калоши, — довольная, засмеялась Вика… — Коньяк в кружку, — велела она, ткнув в кофейную чашку пальцем.

Лена вытащила бутылку «Наполеона». Ритуал был отлажен. Было ясно, что полбутылки они уговорят.

Вика захмелела быстро.

— Кстати, у моего тоже дурная идея, — сообщила та. — Какой-нибудь домишко в Англии прикупить.

— Чего им эта Англия сдалась?

— Нравится. В общем, в Лондон свинтить. Навсегда. В больше сюда ни ногой… Казик надерется и как заведенный повторяет: «Пора делать ноги». Уже год я это слышу… У него идея глубоко засела — сорвать где-то большие деньги. Не сотню-другую тысяч долларов, а действительно большие. И рвануть отсюда подальше.

— Почему?

— Боится, подруга. Они все боятся. Потому что страшно. Будем, — она подняла стопку коньяку.

— Страшно, кивнула Лена.

— На войне как на войне. То одного пулей снесет. То от другого воронка останется. У них крыша и едет… Знаешь, когда он узнал, что Глушака и Арнольда подстрелили, что он делал?

— Что?

— Захохотал, как идиот… Подруга, все вокруг чокнутые, но надо и к этому относиться философски… А сейчас муженек говорит, что домик за бугром крошечный, комнат на тридцать, присматривает.

— Что, сорвал большие деньги? — заинтересовалась Лена.

— А он мне говорит? Он же козел… Они все козлы, подруга… Это что, последняя бутылка коньяка?

— Есть еще.

Как Ушаков и ожидал, в понедельник начался сумасшедший дом. Начальнику УВД звонили из аппарата министра, требовали отчеты по каждой из служб. На среду генерала вызвали в столицу на ковер. И чем это все кончится — никто не знал.

— Здорово они нам врезали, — кипел Гринев. — Прямо под дыхало. Хуже бандюганов. Уроды поганые.

— Да, выдали стране угля, — нерадостно улыбнулся Ушаков и поглядел в окно своего кабинета, за которым собирался дождь. К дождю грудь как-то сдавливало.

— Ты мне объясни, непонимающему, какая такая наружка топала за этими телевизионщиками от самого самолета? — завопил Гринев. — Кто?

— Дед Пихто, — произнес Ушаков. — Мы вообще не знали, что телегруппа НТВ здесь!

— Брешут и брешут… Телевизионщикам еще по ордену за мужество дадут после этого репортажа.

На самом деле в УВД никого до сей поры не волновало, кого из представителей центральных СМИ приглашает в область УБОП. У «оргпреступников» имелась своя мощная пресс-служба, ребята там работали ушлые, усвоившие все законы рекламы, в том числе главный — сто раз повторенный по телевизору тезис становится для зрителя личным убеждением. Поэтому с утра до вечера они трудились, чтобы не менее трех раз в сутки горожане слышали: единственная служба, которая защищает их покой, — это УБОП. К этим играм Ушаков относился спокойно, по старинке считая, что работает не за славу, а за совесть, и оперу лишняя реклама ни к чему. Ну кто, спрашивается, мог ожидать, что руководство УБОПа пустится во все тяжкие?