Первопроходцы - Олег Слободчиков

– Теперь-то можно бы и вовсе не лить!

Стадухин с усмешкой вытряс за борт последние капли и спросил:

– Кто знает, что больше никогда не пойдет в Студеное море?

Спутники угрюмо молчали, налегая на весла, передовщик Афанасий, глядя на них, добродушно посмеивался. В Столбовом зимовье служил Дружинка Чистяков, бежавший когда-то с Вилюя на Оленек. Служил «не в прием» – денежного жалованья не получал, но до прошлого года присылали хлебный оклад, потом перестали. Старый казак попросился идти с оказией в Якутский острог, хлопотать о жалованье у нового воеводы.

– Возьмем! – согласился Михей. – Не теснимся! – Вспомнил, что когда-то завидовал этому беглецу, бежавшему с Вилюя в Жиганы к вольнице Ивана Реброва. Но, встретив обветшавшего казачьего десятника, пожалел его.

По Лене казаки и промышленные поднимались то бечевой, то своей силой и парусом. Под бахилами хрустел мох, звонко ломался лед заберега. До Жиганского ясачного зимовья оставалось верст сто, когда пошла шуга. Путники вытянули коч на сухое, возвышенное место, сделали лыжи, нарты и пошли пешком. Время от времени они ночевали на станах и в промысловых зимовьях, по которым оседали старики и люди, потерявшие надежду разбогатеть. Они кормились рыбой и зверем, делали лыжи, нарты, лодки для продажи проходившим ватагам, охотно вспоминали о прежних скитаниях по Сибири, но уже никуда не рвались. Михей с любопытством всматривался в их лица и, к удивлению своему, находил в них что-то общее со старым сибирским бродягой Пантелеем Пендой.

Наконец, показалось Жиганское зимовье. По левому берегу Лены, в устье притока Муны стояли две избы, в них просторно жили семь ленских казаков-годовальщиков. Вокруг изб теснилось множество землянок, избенок, лачуг, балаганов, в которых временно ютились торговые, промышленные и гулящие люди: одни наживали богатство, другие проматывали его долгими зимами. Здесь Стадухин встретил двух Иванов: Ожегова и Корипанова, оставленных на Индигирке. Оба пришли сюда небедными, начинали, как водится, с бани и сусленок и вот другую зиму перебивались на подворных работах за пропитание.

– Опохмели, атаман! – кинулись к Стадухину.

– Когда последний раз брагу пили? – рассмеялся Михей. – Может быть, накормить?

От них он узнал, что его братья, Тарх с Герасимом, хорошо промышляли и торговали на Индигирке, с ожеговской ватагой выбрались на Лену, на лыжах и нартах ушли дальше. По летним слухам с верховий реки – торговали и рыбачили при Якутском остроге.

Среди таких же гулящих людей Михей встретил спутника по давнему походу на Вилюй промышленного человека Ивана Казанца. Он из первых строил Жиганское зимовье. С Перфильевым и Ребровым не ушел, имел здесь дом, всегда полный проезжими людьми, жену-якутку. Бездетная и некрасивая, она много лет как-то удерживала Казанца при себе. В государевом зимовье прибывших с Колымы окружили почетом и вниманием, едва не на руках носили, угощали дармовой выпивкой, выспрашивая о далекой реке, при этом паевые меха казаков и промышленных людей каким-то образом стали утекать в другие руки. Почувствовав, как затягивает ласковое болото, Стадухин уже на третий день приказал казакам и Чуне собираться в Якутский острог. Дружинке Чистякову гулять было не на что, ему не надо было напоминать о выходе, а промышленные Афони Андреева возвращаться не спешили, брюхатая толмачка скрывалась по избам и балаганам. Умучавшись искать и гоняться за ней, Афанасий решил идти с казаками.

В пути к острогу они вспоминали расспросы жиганских любопытных людей про «рыбий зуб» – моржовые клыки, которые прежде никому не были нужны, а нынче на них появился большой спрос. У костров рассуждали, что если бы вместо серебра искали рыбий зуб, то могли бы найти его у чукчей, глядишь, и везли бы с собой богатство вдвое против нынешнего. Михей опять спешил, да так, что казаки лаяли его, Чуна отлынивал и противился, обветшавший Дружинка кряхтел и охал, пытаясь вызвать сострадание. Спокойно претерпевал тяготы пути один Афанасий.

– Еще полночь, зачем так рано будишь? – возмущались Артемка с Бориской, едва он сбрасывал одеяло и начинал раздувать костер.

– Нутром чую, утро! – Михей возводил глаза к небу, на котором не было ни звездочки, ни лучика, и не мог доказать, что время подниматься, чтобы выйти с рассветом, он это чувствовал, дольше лежать не мог, топил лед в котле, грел застывшую, испеченную или сваренную вечером рыбу.

Спутники, ругаясь, кутались в одеяла, спали до рассвета. Чуна, почитая Стадухина за атамана, некоторое время послушно поднимался, сидел, жался к огню и чесал длинные волосы. Когда разлад с казаками стал очевиден, затыкал уши и спал, пока бывший атаман не толкал в бок.

– Выходить пора, а вы только поднимаетесь! – корил связчиков, и весь путь к Ленскому острожку был непрерывной руганью. Несколько раз Михей грозил идти на пару с Афоней, хотя оба понимали, что с большой казной и богатой долей наверняка будут пограблены встречными русскими людьми или инородцами.

И вот на Казанскую Богородицу показался старый Ленский острог. Когда-то подновленные Головиным стены были разобраны, за ними остались три казенных избы, часовня, два амбара, крытых тесом, на берегу реки – старая баня. Не было многих изб в посаде, дымов курилось меньше, чем при атамане Галкине, и тишина была такая, что Стадухин засомневался: не ошибся ли в счете дней и праздников. Нарты прибывших обступили какие-то заспанные, потрепанные ярыжки. Выцарапывая сосульки с усов, Михей всматривался в их лица и не находил знакомых. Наконец появился служилый в казачьей шапке, раздвинул сгрудившихся людей и раскинул руки:

– Мишка, друг, ты ли?

– Я! – потеплевшим голосом ответил Стадухин, тиская в объятиях Семена Шелковникова. – В казаки поверстался или что?

– В служилых! – по-медвежьи рыкнул Семен. – Иван Галкин освободил из тюрьмы, новый воевода, Петр Никитич, поверстал в казаки, в десятниках служу… Расступись! – грозно окликнул толпившихся людей. – Заходите в съезжую избу! – Повел за собой прибывших.

– Про Арину слыхал что? – нетерпеливо спросил Стадухин.

Семен подхватил бечеву его нарты, с хрустом сорвал с места, обернулся:

– Слыхал! И даже видел на Рождество Богородицы. Приезжала от Абачеевской родни за хлебным жалованьем, плакалась, уходил на год, а уплыл в другую сторону, на неведомую реку.

На Лене уже всякий ярыжка знал об открытой Колыме. Слова товарища приятно польстили Стадухину, но душа затрепетала.

– Там и живет? – спросил волнуясь.

– Там, с якутами! Дежневская Абаканда уже якутенка родила, не стерпела. Похоже, опять брюхата. Твоя-то ничего, ждет, сына растит, не слыхать, чтобы гуляла. Разве там, у якутов, тайком, – весело гоготнул. – Чай не колода, баба все-таки!

– Сын-то мой?

– А то чей же? – громче рассмеялся Семен, смущая Михея. – Оклад на него даю, как на твоего. Абаканда и другого хотела на Дежнева записать, хоть родила прошлый год. Два года носила, что ли? За дураков нас держит!

Семен велел занести нарты в сени. Путники вошли в жарко натопленную избу с кислым запахом браги, скинули шапки, помолились на образа, стали снимать шубные кафтаны и парки. Стадухин распахнул верхнюю одежду, но не раздевался. Все та же хабаровская якутка, которую видел у Семена на Куте, расставила чарки по столу, выложила стопку пресных ржаных лепешек.