Наполеонов обоз. Книга 1. Рябиновый клин - Дина Рубина

Он выждал дня три, испепеляемый ночными сладкими кошмарами, извёлся, представлял, как пацанка хохочет. Надо ли было наступить на это «слабо» и невозмутимо принять в ладонь скользкий жгут новорождённой змеи? Или отколотить насмешницу, чтобы запомнила на всю жизнь? Наконец против собственной воли пошёл – странно! – искать её среди пылающих рябин. Будто она могла там жить, будто принадлежала той алой россыпи ягод; будто была внучкой лешего и немедленно отозвалась бы, позови её Сташек с края опушки. Разумеется, никого не встретил. Ветер тихо покачивал пунцовые грозди, перебирал ими, шелестел. Никого… даже отзвука её издевательского смеха не донеслось…

* * *

…Так вот, любимая пешая дорога в город.

Если следовать дальше пешком, среди берёз, дойдёшь до любимого оврага. Справа он пологий, слева – крутой. Там на крутизне растут три сосны, тоже любимые, с розовато-шершавыми стволами и высокими-далекими кронами… Под ними – непременно посидеть. Тут думается так широко и далеко, куда только взгляд добегает, хотя видна отсюда только кипень садов по верхушке оврага: вишни, яблони, сливы; весной цветение одуряющее, – взбитые сливки, дымчатые облака, в которых плывут буро-сине-чёрные крыши, а в нежной прозрачной зелени многокилометровой берёзовой рощи отдельными мазками сидят тёмные, почти чёрные кроны одиноких и редких сосен.

Но главный вид – впереди, и для этого нужно подняться и двигаться дальше: спуститься на дно оврага и оттуда кручёной тропинкой подниматься зигзагами, – уж очень склон крутой. Зато когда вскарабкаешься на край, такая ширь открывается, что ты непременно застрянешь, хочешь не хочешь, и стоишь, и стоишь над далёким простором, будто на палубе лайнера, рассекающего неохватную голубизну.

Городок разрывает берег Клязьмы и выходит к затону. Слева к тебе выплывает готическая башня обсерватории дачи Сенькова, а сразу за ней – высокая, белая, с острой крышей колокольня Троицкого храма – закрытого, там хранят зерно. За дачей Сенькова видна на холме Аллея героев, опоясанная полукольцом широких бетонных ступеней. Ниже – ещё одна колокольня, Благовещенского собора. И острова, нет, целые архипелаги крыш – это дома с садами, а дальше, за крошевом крыш – охвостье берёзовой рощи, с той самой Фатьяновской поляной, где ежегодно проходят праздники песни.

Если направо повернуться – во-он она, блескучая лента Клязьмы с понтонным мостом. Раньше, батя рассказывал, мост был другим, сейчас – стандартный военный. Несколько раз Сташек наблюдал, как его наводят.

Первым делом с военного грузовика, задним ходом приткнувшегося к краю берега, скатывается здоровенная капсула. В воде она автоматически раскрывается плоской такой гармошкой. К ней тут же подлетает буксир-катерок и носом, как сука – щенят, толкает его к месту переправы. Тут со всех сторон к гармошке моста шасть-шесть катерков: выстраивают ровную линию. Сапёры быстро закрепляют по бокам звеньев какие-то защёлки – и мост вытягивается поперёк реки. А две другие группы сапёров по обе стороны реки сооружают сходни на берег и кладут настил из досок. Буквально несколько минут, и мост готов к переправе. Настоящий театр, если сверху смотреть.

Одно плохо: пропускают суда через такой мост только раз в сутки. У двух звеньев понтона, тех, что вниз по течению, отжимаются защёлки (другая сторона остаётся принайтованной), и вездесущие трудяги-катерки толкают их носом, отводя в стороны. Выглядит так, будто ворота открываются, а ведь это и есть – ворота реки… И после того как суда прошли вверх по течению, те же катерки, как пастушьи собаки – овец, носами загоняют звенья понтона на место.

Вся пойма видна отсюда не хуже, чем с любого венца.

А венец – это… Нет, это непременно описать надо!

Вверх и вниз по течению Клязьмы наш берег то полого тянется, то высоко взбегает; но есть места, где он взмывает почти вертикально, и на самом краю наверху вытоптана площадка, откуда распахивается вид на левостороннюю пойму. Эта площадка и есть – венец, в Вязниках их два, а ещё один – в селе Пировы Городища. Кое-кто, бывает, говорит про Вязники: «город на семи венцах»; но это, скорее, для красоты слога. Сташек однажды целый день потратил, исходил километров тридцать, и сейчас точно знал: венцов в городе два. А ещё он знал, куда приведёт Огненную Пацанку, чтобы сказать ей – на этой высоте! – что…

…в мечтах он попеременно то падал перед ней на колени (а над головой по тусклой позолоте закатного неба неслись с дикой скоростью облака!), то с хладнокровием Стеньки Разина сбрасывал её вниз, и она летела под шатром своих рябиновых волос, как подбитая птица…

В общем, многое надо было ещё обмозговать и отнюдь не торопиться. Пока ещё он не выбрал окончательно свою – и её – дальнейшую судьбу.

* * *

С другой стороны двора, сразу за «нашим» садом был разбит небольшой станционный сквер, озеленённый и облагороженный отцом: по периметру тянулись регулярно подстригаемые а-ля заборчик кусты, а в центре красовался фонтан «Три щуки» – тоже батина задумка. Из зубастых пастей били три бодрых струи. Эти три крокодила будто бы хохотали над только что рассказанным анекдотом, – неприличным, а может, даже и политическим. Крестьянская жилка отца: щукам, вернее, воде, которую они изрыгали, зловеще улыбаясь и даже хохоча, нашлось отличное применение. Отец отвёл от фонтана трубы прямо в сад, и с тех пор его стали поливать из шланга к немалому облегчению Сташека, который до того тягал вёдра от колонки во дворе, вручную поливая все деревья и кусты. А уж сад…

…вот на него надо бы отвлечься.

Там вишня росла, та самая, знаменитая «родителева», которую лет пятьсот назад завезли в сердцевину России греческие монахи с Афона. Ох, и вишня была: крупная, сладкая, почти чёрная!

Про эту знаменитую вишню однажды на уроке рассказывал директор Валентин Иванович. Он всё-всё знал про Вязники и весь наш край на страшенную глубину истории, географии и разных обычаев, так что уважительная оторопь брала. И когда рассказывал, приходил в сильнейшее возбуждение и огорчение, если что-то, некогда бывшее и процветавшее, исчезало или оскудевало. Принимался быстро ходить между партами, – высокий, мосластый, – пятернёй забрасывал назад чуб с барсучьей седой полосой, и беспокойные его руки безостановочно выписывали и расставляли по сторонам какие-то невидимые фигуры.

– Сама сеялась, сама росла, и прививки никакой не требовала, – говорил Валентин Иванович, расхаживая по классу, то обнимая обеими руками воздух, то вроде как разбрасывая его в стороны. – Отродясь у нас не было «школок»! А ведь ни климат, ни почва – самый скверный песок – к урожаю не располагали. И поди ж ты: десятки тысяч пудов вишни разлетались по всей России, а в маринованном виде отправлялись в Сибирь, аж до Томска, и за рубеж – до Парижа! И тянулся вдоль крутого северного склона Клязьмы чуть не самый большой в России – семь вёрст в длину! – вишнёвый сад, причём сад этот коллективным был, тогда говорили, «обчественным»: никаких заборов, всё на доверии, границы участков – их купцы арендовали с зимы – по тропинкам определяли.

Он остановился, обвёл глазами ребят, отчеканил, будто приказ по школе читал: