Толмач - Родриго Кортес

«Надо отдать его нашей знахарке, – решил он. – Если умрет, пусть сама и хоронит, а выживет… что ж, тогда и допросим».

* * *

Вывезенного в Инкоу Семенова впервые выпустили на прогулку в середине апреля, когда вокруг уже все зеленело. Он осторожно спустился по ступенькам лазарета в сад, присел на любовно выструганную военными санитарами скамью и тут же увидел Курбана.

– Здорово, тунгус, – радостно улыбнулся поручик – это ведь ты меня на себе тащил? Я правильно запомнил?

Курбан кивнул, и поручик с облегчением вздохнул.

– А то уж я начал думать, что приснилось… Сколько я тебя не видел – года полтора?

Курбан все так же молча кивнул.

– И где тебя все это время носило? – искренне заинтересовался поручик.

– В Гунчжулинской тюрьме сидел, ваше превосходительство, – тихо ответил толмач.

– Как так? – не понял Семенов. – За что это?

– Седой капитан держал, – усмехнулся Курбан. – Все хотел, чтобы я ему про вашу дорогу рассказал.

Семенов мгновенно взмок и на пару минут потерял дар речи. С трудом преодолел охватившую тело дрожь и все-таки задал самый главный вопрос:

– И что?..

– Год терпел, а потом рассказал, – честно признался Курбан.

В глазах у поручика потемнело. Толмач видел почти все. И вот тут напрашивались новые вопросы.

– А… как ты у фанзы оказался?.. – осторожно поинтересовался Семенов.

– Очная ставка, ваше превосходительство. С вами. Если бы Кан Ся не умер…

Поручик попытался представить себе мертвого Кан Ся, не сумел и погрузился глубоко в себя. До него только теперь дошло, как близко он прошел от смертельной опасности бесследно сгинуть по навету в подвалах китайской охранки.

«Но ведь документы у них наверняка остались!»

– Я бумаги забрал, – словно прочел его мысли тунгус, сунул руку за пазуху и вытащил желтую, засаленную и обтрепанную по краям папку. – Берите…

Семенов, не веря себе, осторожно принял папку. Открыл и обомлел: с первой же страницы на него смотрела его собственная, сделанная в Порт-Артуре фотография! Точная копия той, что он выслал Серафиме…

– Черт! Фотограф! Сука шпионская!

Он торопливо перелистнул несколько страниц и прикусил губу: все было написано на китайском – иероглифами. Не понять. Даже вложенное в середину папки странного вида удостоверение – и то было на китайском.

– Это я у Кан Ся взял, – проронил так, словно видел его перед глазами, сидящий поодаль тунгус. – Ему больше не надо.

«Ему больше не надо… – мысленно пробормотал Семенов, и из его глаз брызнули слезы. – Боже! Спасибо тебе, боже…»

– Сожги это, – глотая слезы, протянул он папку тунгусу. – Немедленно… Прямо сейчас… Я хочу видеть, как сгорит.

* * *

Тем же вечером Курбан впервые за много-много дней отошел от избранного богами русского поручика более чем на полсотню шагов. Добрел до уходящих за горизонт железных полос, по которым собирается прийти на эту землю якобы прирученный железный дракон, сел прямо на шпалы и вытащил собранную по частям у всех местных знахарок особую бабушкину смесь. Неторопливо набил трубку, разжег, затянулся – раз, второй, третий… и вдруг понял, что Мечит не придет. Он не мог этого объяснить, но всей душой чувствовал: это так!

– Мечи-ит… – осторожно позвал он. – Ты где?

И вот тогда мимо него в полусотне шагов промчался полосатый дикий поросенок. Шаман встал и непонимающе огляделся по сторонам. Вокруг, насколько хватало глаз, шумел один гаолян – на много миль ни тайги, ни даже гор!

И тогда из зарослей гаоляна неторопливо вышла вся семейка: три матки, четыре десятка одинаковых, словно осы из одного гнезда, полосатых поросят и в самом конце – огромный мохнатый секач.

– Великий Эрлик… – пробормотал Курбан, и трубка выпала из его рта. – Опять?!

Ему не нужна была бабушкина смесь, чтобы понять: там, в мире богов и духов, снова все поменялось и на смену Мечит пришел пунктуальный и по-настоящему беспощадный в своей честности Вепрь.

* * *

Когда пространство перестало трещать и сыпать бесцветными искрами, Кан Ся обнаружил, что находится в странном черном вихре и целую вечность его швыряло и бросало из стороны в сторону словно щепку в океане. А затем он опустился ниже и увидел золотого дракона с невыразимо умными нефритовыми глазами.

– Здравствуй, Кан Ся, – вежливо произнес дракон.

– Здравствуй…

– Скажи мне, Кан Ся, кому ты служишь? – поинтересовался дракон, и Кан Ся растерялся, настолько глубоким показался ему вопрос.

Нет, в это мгновение он почему-то не вспомнил ни жены, ни родительской могилы, ни императорской полиции; он брал выше… неизмеримо выше и… не находил ответа.

– Правильно, Кан Ся, – похвалил его дракон. – На самом деле ты не служишь никому. Но правильно ли это?

Кан Ся провалился в смысл иероглифа «правильно», да там и застрял. Он рассматривал каждый штрих кисти, он сравнивал части и целое, внешнее и внутреннее этого многослойного понятия, но дна в нем так и не находил. Слово понятно; смысла – в нем, вечного, как сама Вселенная, – нет.

– Ты ведь знаешь, чьей ты крови, Кан Ся? – поинтересовался дракон.

– Твоей… – выдохнул Кан Ся.

– Тогда почему ты до сих пор не служишь мне?

Кан Ся задумался и – очнулся.

Тело то скручивала, то отпускала неведомая сила, и от этого боль, пронизавшая его от макушки до пят, усиливалась во сто крат.

– Потерпи… – пропел молодой сильный голос, и Кан Ся моргнул и понял, что видит свет.

– Потерпи еще немного, дед… – тихо и напряженно произнес все тот же голос, и Кан Ся с трудом сфокусировал зрение.

Судя по широким скулам, это была монголка. Молодая, крепкая, уверенная в себе. Склонившись над его телом, она старательно шевелила губами, словно проговаривала все, что делает.

– Что ты делаешь, женщина? – спросил Кан Ся и поразился этому чужому, старчески задребезжавшему голосу.

– Зашиваю, – певуче отозвалась монголка, – раньше было нельзя, а теперь пора. Хорошо, что ты проснулся; я не думала, что выживешь.

Кан Ся хотел было посмотреть, что она там, в районе его брюк, зашивает, и не сумел – шея не слушалась.

– Не напрягайся, а то вся работа испортится, – строго одернула его монголка. – Хотя… тебе ведь все равно отрубят голову.

– За что? – удивился Кан Ся.

– Как за что? Ты ведь хунгуз.

Кан Ся задумался. Он знал, кто такие хунгузы, но хунгуз ли он сам, вспомнить не мог.