Мед жизни - Святослав Логинов

Аникин видел сон. Страшный и бестолковый. И одновременно он видел себя спящего с белым, свернувшимся клубком зверем. Этого зверя Аникин не боялся, хотя, кажется, тот всё-таки не спал.

Утром Аникин рассказал бабушке длинный сон и о звере тоже. Бабушка слушала, кивала головой, жевала губами, а потом сказала:

– Домовик это. Ты не бойся, малого он не тронет, – и больше ничего объяснять не стала, а днём, наскучив вопросами, пообещала даже выдрать прутом, если он не выбросит из головы глупости, потому что это всё фантазии и на деле не бывает. Но Аникин-то знал, что это вовсе не фантазии, ведь он подглядел, как бабушка сыпала возле кровати пшённой кашей и шептала что-то. Больше Аникин белого зверя не видел, хотя из-за бабушкиного ночного рычания сны представлялись один другого страшнее. А кашу на другой день склевала курица, нагло ворвавшаяся прямо в дом, после чего случился переполох с квохтаньем и хлопаньем крыльями.

Аникин вырос. Ему было двадцать пять лет. Он спал на тахте в своей однокомнатной кооперативной квартире. Рядом посапывала женщина, на которой Аникин собирался, но всё никак не решался жениться. Аникину снился сон, длинный и бестолковый, гротескно повторяющий дела и разговоры прошедшего дня. И в то же время Аникин видел самого себя спящего. В ногах, свернувшись клубком, дремал белый, похожий на песца зверь.

Сон тянулся и путался, мешал спать, не давал следить за зверем, и Аникин пропустил тот момент, когда зверь поднялся, прошёл, неслышно ступая, по одеялу и сел на груди Аникина. Зверь был тяжёлый, он вдавил Аникина в поролоновое нутро тахты, во сне очередной собеседник замахал руками и закричал, обвиняя Аникина в небывалом, а сам Аникин силился и никак не мог вдохнуть воздух. Зверь смотрел жёлтыми куриными глазами. Потом он протянул лапу с длинными тонкими, нечеловечески сильными пальцами и схватил Аникина за горло…

С трудом промаявшись до утра, Аникин собрался и поехал к бабушке. Он вообще часто к ней ездил, и бабушка тоже любила Аникина. Ей было восемьдесят лет, она жила всё в том же доме и спала на той же кровати. Бабушка слушала, качала головой, тихо поддакивала, слепо щурясь, рассматривала пятна кровоподтёков на аникинской шее. А потом сказала:

– Это и впрямь домовик. Значит, такая твоя судьба – с ним жить. Любит он тебя и своим считает…

– Как же – любит… – возразил Аникин, но бабушка не дала продолжать:

– Который человек домовика видит, тот уж знает, что ничего с ним не станется. Его и поезд не зарежет, и на войне не убьют. Везде его домовик охранит. Такой человек в своей постели умрёт. Как обидит он домовика-то, так тот покажется в каком ни есть обличье и начнёт душить. До двух раз он прощает, попугает да отпустит, а уж на третий раз придушит. Я сама, грешная, с ним видаюсь. А на неделе приходил домовичок и за сердце брался. Второй уж раз. Это он не со зла, просто пора мне приспела, вот он и напоминает.

– А меня-то за что? – спросил Аникин.

– Значит, погано живёшь, обижаешь хозяина. Да и покормить его не мешает. Посыпь кашкой в углах и скажи: «Кушай, батюшка, на здоровье, а меня не тронь». Иной раз помогает.

Кормить домовика Аникин не стал. Зато он бросил пить и ограничил себя в сигаретах. А первое время даже начал зарядку делать по утрам. С девушкой своей Аникин разошёлся – она ничем не помогла ему против домовика. Впрочем, сделал он это достаточно тонко, так что они даже не поссорились. И на будущее он заводил связи так, чтобы не водить никого к себе домой, не показывать ревнивому домовику случайных женщин.

Аникин ушёл из института, где была вредная работа, хотя за вредность и не платили, и устроился инженером на завод. Там он понравился и быстро пошёл вверх. Домовика он не видел, но на всякий случай таскал в кармане тюбик валидола.

Аникину было сорок пять лет. Он спал, когда объявившийся в ногах зверь вспрыгнул на грудь, придавил и рванул за горло. Аникина увезли с инфарктом.

В больнице было много незанятого времени. Аникин смотрел в белый потолок и думал. Выходило, что домовику есть за что обижаться на Аникина. Что делать белому зверю в бетонной городской квартире? А бабушкин дом стоит пустой и рассыпается.

Оправившись, Аникин в ближайший же отпуск привёл в порядок дом. Подрубил нижний венец, вместо потемневшей гнилой дранки воздвиг серую гребёнку шифера. Мужики, обрадованные неожиданной халтурой, уважительно величали его хозяином. Каждое лето Аникин, презрев надоевшие юга, приезжал в деревню и ковырялся в огороде. Домовика он не видел, но порой, вечером, перед тем как улечься, стыдясь самого себя, сыпал под кровать остатки ужина.

Аникину было шестьдесят лет. Он освободился от завода и высокой должности, решительно запер квартиру и уехал домой в деревню. Аникин спал на бабушкиной, суеверно сохраняемой кровати. Рядом на тумбочке лежала открытая пробирка с нитроглицерином. Аникину снился сон. Он шёл по своему деревенскому дому, переходя из одной комнаты в другую, потом в третью и дальше без конца. Дом был отремонтирован и ухожен. В комнатах пахло сосновой смолой и холостяцким обедом. Не пахло только домом.

«Для кого всё это? – думал Аникин. – Неужели домовику здесь лучше? Бабушка говорила, что хозяин с людьми живёт, а не со стенами. Но ведь, кроме меня, здесь не бывает никого…»

Аникин бестолково кружил по неуютным комнатам, искал что-то, хотя сам понимал, что это только сон, и параллельно с этим сном видел себя самого спящего, и белого зверя в ногах, и знал, что зверь не спит.

В темноте орали лягушки. Их страстное кваканье, бульканье, трели перекрывали и шум деревьев, и ровный, ставший фоном жизни рокот реки, пенящей на камнях неглубокую, но стремительную воду. Но сейчас ночной гомон, так мучающий на юге приезжего человека, сливался в единый оркестр, а гитара, звеневшая у костра, солировала в нём, придавая мелодии определённость.

Сухие стебли плюща сгорали мгновенно и жарко, сидеть рядом с огнём было попросту невозможно, все отодвинулись в темноту, растворились в ней, лишь лица белели нечёткими пятнами.

Антон, подсев ближе к гитаристу, пел, напружинив до предела горло, стараясь как можно выше выводить звук:

По пустым площадям

Мы обнявшись идём…

Магна расположилась где-то позади, тьма полностью скрыла её, оставался лишь голос – тёплый и низкий, удивительно обволакивающий рвущийся тенор Антона.

– У меня для тебя… – звал Антон.

– У тебя для меня… – вторила Магна.

– Много есть нежных слов…

– Много есть тёплых слов…

Эту песню они всегда пели вдвоём. Остальные молчали и слушали. Каждый раз Антону казалось, что замолкнет последний звук, но останется радостное чувство единения и близости, но едва песня кончалась, Магна словно отодвигалась от него, становилась непостижимо чужой.

Отцвела песня, опал костёр. Лоза прогорает быстро. Народ начал разбредаться по палаткам. Хотелось бы посидеть у костра ещё, но завтра рано вставать, расписание в экспедиции жёсткое – в шесть утра надо быть в поле, поскольку через два часа после восхода растительное сырьё собирать уже нельзя.