Южный Ветер - Даша Благова

В такие моменты Саша вспоминала стишок, старый детский стишок, непонятно с кем и когда заученный, но вцепившийся в память:

Ветер, ветер озорной,

Поиграй-ка ты со мной.

Сашина нога поднимается, становится на камень, камень танцует, Сашина нога выбирает другой камень, он не танцует, и на ногу переваливается все Сашино непослушное, уставшее тело.

Ты гони – гони листок,

Прямо – прямо на восток!

Сашина рука хватается за ветку, дергает ее, проверяет, ветка корявая, с колючками, но крепкая, Сашино тело подтягивается за рукой, под ветку.

За листочком побегу,

Прямо к речке прибегу.

Сашино тело влезает на большой, недвижимый, нетанцующий камень, на древний камень, невозмутимый, Сашино тело садится и дышит, отдыхает, Сашина голова летит, она свободна, внутри нее свет.

Сяду я на бережок…

Ты устал, поспи, дружок!

Сашины ноги, руки, мышцы, кровь и кости сжимаются, напрягаются, они становятся цельным телом, идущим телом, карабкающимся и сильным, с головой-шариком на веревочке.

Тучек гнать тебе не нужно,

Все ушли давно уж дружно.

Теперь и Сашино тело, ее ноги, руки, кровь и мышцы пусты и со светом внутри, тело летит над камнями и колючим боярышником, над острой травой, Сашино тело не чувствует ничего плохого, ничего хорошего тоже, оно спокойно, покойно.

Так что спи, я посижу

И тебя посторожу![9]

Саша приносит себя на утес, усаживает себя на утес, с большого камня видно весь город, и сверху, с остапкиного тела, утеса-коленки, город кажется маленьким и безобидным, конфетно-пластиковым, как хрупкий макет, как домик для Барби. Сидя на утесе-коленке, Саша больше не ненавидит Южный Ветер, она его жалеет, она его гладит и даже немного любит. Саша представляет, как вдруг обваливается весь мир, вся планета, и в космосе, под озоновым пузырем, остаются только Остапка и Южный Ветер с Сашей и другими южноветровчанами внутри. Саша веселится, ей нравится об этом фантазировать. В голове она пишет списки, составляет таблицы и планы, решает бытовые вопросы, которые появятся после того, как обрушится весь остальной мир: что мы будем есть? что мы будем пить? закроем ли завод, чтобы речка очистилась? кого выберем главным? и нужен ли будет нам главный?

В конце августа, инжирно-виноградного и душного, когда Саше было почти два месяца как четырнадцать, ее легкие заполнились настоящим, материальным – вязкими бактериями, бесшумной инфекцией. Саше выписали уколы, но не забрали в больницу, потому что уезжать запретила мать, она даже что-то подписывала, хотя Саше хотелось в больницу, она знала, что там все белое и тихое, там нет матери. Приходила какая-то докторша, хотя, может быть, медсестра, и показала, как ставить уколы, а когда она ушла, мать расплевалась злым, плаксивым, отрицающим, поэтому уколы пришлось делать Жене, двенадцатилетнему и все чаще дрожащему. Он тоже смотрел за медсестрой или докторшей, потому что хорошо знал свою мать, знал, что это ему придется протыкать сестру иголками. Саша не стеснялась своей голой попы, Жене даже не пришло в голову, что между ними должно быть какое-то стеснение, он старался, он был добрым, а за каждое черное пятно на Сашиной ягодице приносил ей что-то вкусное, украденное у матери или положенное ему.

Но Саша почти ничего не ела, мало пила, потому что квартирного шума, приподъездного шума, шума от матери, телевизора и летних уличных детей не стало меньше, его стало даже больше, ведь он больше не вытряхивался из Саши, ему было некуда вытряхиваться. А еще в Сашиных легких жили тихие бактерии, вязкие бактерии, в ее животе прыгали тяжелые таблетки, кучки таблеток, Саша чувствовала стенками желудка каждую и все вместе. Поэтому Саша болела долго, она плавала в своем телесном бульоне, потовых лужах, болталась в простынях и редко вставала. Когда не видела мать, рядом с ней лежал или сидел Женя, никуда не выходивший и все время прилепленный к Саше, даже если мать выгоняла его в другую комнату «подальше от заразы». Женя чувствовал, когда Саше надо, чтобы он говорил или молчал, читал вслух или держал за руку, пускал в квартиру сквозняк или затыкал все комнатные дыры. По присутствию или отсутствию Жени Саша понимала, что происходит вне ее простынной тарелки с бульоном из пота, когда еще утро, а когда уже вечер, когда к ней зайдет мать, чтобы прилепить ладонь ко лбу и тут же отлепить ее или принести суп, а когда вот-вот стемнеет и станет тихо. Потом случился сентябрь, Женя стал отрываться от Саши в школу, и она совсем потерялась.

Саша не знала, когда спит, а когда не спит, хотя она все время спала или не спала, спала или не спала; между спаньем и неспаньем Саша глотала суп или ходила в туалет, а потом снова спала или не спала. Днем и ночью Саша видела сны или не сны, но картинки с четкими контурами, акварельные иллюстрации, на которых ездили поезда, много поездов, игрушечных и настоящих, пластиковых и металлических, скакала голова Барби из Москвы или Арабских Эмиратов, иногда под головой скакал и Барбин спортивный костюм. Бывало, что всплывали лица, в основном мужские-щетинистые, злые-гнилозубые, и тогда Саше было страшно, неуютно, холодно в своем бульоне, но потом снова приезжали поезда, и становилось лучше. Несколько раз поезда пробивали торговый центр, и его стеклянная кожа разлеталась по всей площади, втыкалась в деревья, а еще, хоть и редко, в окнах зеленых поездов появлялось папино лицо, доброе, теплое, улыбающееся Саше папино лицо.

Саша выздоровела только к концу сентября, и ей почти сразу пришлось носить себя в школу, потому что «пробелов набрала уже за месяц». Дорога к школе удлинилась в два раза, а может, в три или в десять, потому что Саша шла очень долго, останавливаясь и отдыхая, шла скучно и блекло, потому что все ее силы уходили в ноги, которые нужно было переставлять, и для мыслей не оставалось ничего. В конце сентября и весь октябрь Саша чувствовала себя так, будто ее поделили на десять частей, а ей самой оставили только одну.

В школе было пыльно, мусорно, рыбно-котлетно, людно, муторно и уже не так легко, как раньше. Некоторые учителя видели Сашину бледность, бумажность, малосильность и жалели ее, говорили даже про санаторий, который должна выбить для Саши ее мама, а некоторые будто бы ничего не