Ватикан - Антонио Аламо

— В покер, — ответил брат Гаспар, покраснев.

Осознав всю тщетность разговоров на финансовую тему, Косме закрыл бухгалтерскую книгу и попросил Гаспара рассказать ему о событиях, произошедших за время его пребывания в Ватикане, особенно о тех, свидетелем которых он был, и особенно о тех, других, которые — его не обманешь! — оставили незаживающие шрамы в его душе. Брат Гаспар рассказывал три часа кряду, и приор ни разу не прервал его. Косме действительно слушал очень внимательно, хотя выказываемое им бесстрастие было достойно восхищения, иными словами он внешне никак не выражал своих чувств, и это несмотря на запутанный клубок обстоятельств, в которых оказался брат Гаспар, на сложную, полную неясностей интригу, болезненные детали и разного рода странности и неприличия, которыми был изукрашен рассказ. В окончательное замешательство брата Гаспара привело то, что время от времени Косме делал кое-какие пометки, а если рассказчик слишком возбуждался, говорил ему:

— Успокойся, брат мой, успокойся и продолжай.

Брат Гаспар делал небольшую передышку, а затем продолжал повествование о событиях, произошедших за время его пребывания в Ватикане.

— Кто теперь сделает последних первыми? — этими словами брат Гаспар закончил свой рассказ.

Косме молчал — несомненно, подумал брат Гаспар, его должны были глубоко задеть только что услышанные откровения, хотя он ничем не выдавал этого, — а через пару минут попросил брата Гаспара помолиться вместе.

— Кому? — вызывающе спросил Гаспар.

— Так я и знал, — ответил Косме, словно разговаривая сам с собой, а затем протянул Гаспару бумагу, ручку и приказал: — Пиши.

— Что писать?

— Ты знай пиши, Гаспар.

Приор продиктовал ему ряд указаний, которые он должен был исполнять с особым рвением и содержание которых я немедля собираюсь вам изложить: во-первых, влиться в общую жизнь монастыря, как будто его поездки в Ватикан вообще никогда не было, удвоив дисциплину, которой он всегда так отличался; во-вторых, вплоть до получения новых указаний занимать все свои досуги физическим трудом и ни на секунду не поддаваться искушению записывать что-нибудь, так как это занятие было суетой, суетой и ничем более, хотя в его случае могло даже сбить с пути истинного и уж никоим образом не привести к познанию Бога; в-третьих, независимо от того, чем он занимается, всей душой постараться неустанно творить молитву — так, как о том просил всех христиан апостол Павел в своем послании к фессалоникийцам; в-четвертых, в ближайшие дни приор ожидает от него список его ошибок и грехов, список, который он должен начать с греха самого тяжкого и ярко выраженного в его характере, а именно греха гордыни, щедро приукрашенной его почти безумной склонностью к сочинительству; в-пятых, вплоть до следующего распоряжения Гаспару вменялось в обязанность подметать монастырские коридоры, мыть посуду после обеда, заниматься работами в саду и проводить туристическую экскурсию в полдень, иными словами, подытожил приор, отдыхать он будет на небесах, а пока чрезмерная занятость отвлечет его от тщетных мучений, в действительности вызванных исключительно его преувеличенным самолюбием, и добавил, что, занимаясь всеми этими трудами, Гаспар не должен забывать об указании третьем, чтобы слово Божие не смолкало у него на устах, а когда Гаспар спросил, как он сможет добиться этого, приор посоветовал ему смывать свои грехи, как грязь с посуды, выметать ошибки вместе с мусором из монастырских коридоров, орошать свои добродетели водой молитвы, а показывая туристам монастырь, делать это почтительно и скромно, как человек, обнажающий свою душу перед незнакомцем; шестое, и последнее, указание состояло в том, чтобы он постарался не рассказывать своим братьям, дабы не причинить им вреда, обо всем произошедшем за дни его пребывания в Ватикане, а также не говорить с ними на темы учения и веры, по возможности вооружившись молчанием во всем, что выходит за пределы сугубо домашних вопросов. «Говоря много, не избежишь греха», — добавил приор, цитируя Писание.

Наконец брат Гаспар понял, почему братья оказали ему такой сдержанный прием, не проявив никакого любопытства; они, наверняка, получили подобное же указание.

— Да, Гаспар, — признался Косме, — я посоветовал им общаться с тобой сухо, немногословно и не слишком-то размышлять над причинами твоей меланхолии. В твоем состоянии ты мог бы причинить им серьезный вред.

Его последний совет, который, как и предвидел брат Гаспар, оказался самым трудноисполнимым, заключался в том, чтобы он укреплял в себе добродетель терпения и сохранял спокойствие.

Зазвонили к полуденной молитве, Косме посмотрел на часы, кивнул, подошел к Гаспару, поцеловал его сандалии, и они отправились на молитву.

Назавтра брат Гаспар попытался выполнить данные ему указания, кроме того, он наложил на себя суровый пост, умерщвляя плоть за свой счет, а также постарался, чтобы молитва не смолкала у него на устах.

Брат Гаспар считал, что монастырь это место, которое существует затем, чтобы каждое слово и каждый жест обретали значение и полноту, нечувствительные к укусам досады и отчаяния; то место, где действия совершаются без заднего смысла, где они прозрачны и просты; то место, где смирение и отрешенность от всего земного крепнут день ото дня во имя невозможного совершенства и невозможной святости; то место, где неугасимо горит огонь психического опыта, где человеческое встречается со сверхъестественным; место, благодатное для того, чтобы полностью отдаться Богу, чтобы существовать без всяких усилий, если они не направлены к восхвалению Господа. Вслед за Мертоном он считал, что монах — по сути своей человек, занимающий критическую позицию по отношению к миру и его институтам, человек, с безграничным терпением посвятивший себя разоблачению обманчивости людских целей, иными словами, неистовый правдоискатель.

Под конец дня, после вечерни, приор обнял его, пожелал ему доброй ночи и заверил, что в ближайшем времени все его сомнения растают как дым, и на несколько мгновений брату Гаспару показалось, что он вновь обрел утраченный душевный мир. Однако и на этот раз он до поздней ночи не сомкнул глаз и постоянно вставал с постели, преклонял колена и препоручал Иисусу свою лишенную веры, преданную душу. Ему хотелось навредить миру, встать на сторону зла, хотя он не мог придумать как. Он представлял, как поджигает монастырь и его братья заживо сгорают во сне или как он выливает яд из пузырька, который дал ему кардинал Малама, в суп приору. Тюрьма не могла остановить его; его останавливала мысль о страдании, которое подобные известия причинят его матери.

Чтобы избавиться от этих навязчивых мыслей, он препоясался завязанной узлами веревкой. Вновь и вновь твердил он себе, что он ничто, что Бог, напротив, это все, что его существо ничего не стоит, что всем, что он имел, он обязан Господу. Но, по правде говоря, размышления оказывались пресными и лишенными смысла. «Подай мне знак! — просил он. — Стигматы, видение, крохотный огонек!» Он пытался утешиться старым трюком — левитацией, — но ничего не получилось. Только глухое молчание, полное равнодушие, безграничная пустота и ничто. Тоска сжимала ему сердце, слезы не переставая текли из глаз, и он чувствовал себя как никогда несчастным.