Чрезвычайные обстоятельства - Валерий Дмитриевич Поволяев

Это очень мешало в работе замполиту Абдулову, было козырной картой солдат, попрекавших своих командиров, – хотя здесь не очень-то и попрекнешь командира, но Афганистан выработал свои отношения, свою жесткость и свои ценности. Бой был для Дадыкина удачным – людей посекло немного, тех, кого посекло, на вертолетах уже отправили в Баграм, в медсанбат, и Дадыкин, покусывая содранные костяшки пальцев, ходил сейчас по кишлаку, заглядывал во дворы и скликал своих людей.

Был Дадыкин крепок, криволап – видать, в предках у него имелись донские казаки, любившие посидеть верхом на бочке, – стригся коротко, чтобы не потела голова, уши у него были оттопыренные, красные, сожженные здешним солнцем до мяса.

– Ну, вот и отомстили мы за братьев, ребятки, вот и отомстили, – по-старчески умудренно, скорбно, будто всю жизнь сидел на гробах, приговаривал он, держа в руке «акамеэс» – складной десантный автомат, знаменитый калашниковский, и не торопился вешать его на плечо: мало ли что, вдруг из какой-нибудь бочки сейчас вылезет душок или спрыгнет с глиняной крыши – надо обязательно оказаться проворнее его. Старший лейтенант шмыгал носом, заглядывал за дувалы, пас своих ребят, словно пастух стадо – не хотелось, чтобы кто-нибудь позарился на чужое добро, утащил деньги или какую-нибудь тряпку. Самое плохое это дело – брать чужое.

– Ты к чему прицелился, Агафонов? – зычно выкрикнул он и с маху взгромоздился на дувал. Перекинул автомат из руки в руку.

Толстый, с лоснящимся широким лицом Агафонов недобро зыркнул в сторону командира роты. Засопел.

– Десантура, товарищ старший лейтенант, между прочим, только и ждет операции, чтобы малость разжиться едой и заморским товаром. А мы что, хуже полосатых?

«Десантура», «полосатые» – это солдаты ВДВ, воздушно-десантных войск.

– Полосатые – это полосатые, они сами за себя отвечают, Агафонов, – сказал старший лейтенант, – и мы сами. Мы соляра, доблестная пехота, рабоче-крестьянские силы… Что-нибудь неясно, Агафонов?

– Не очень, – пробурчал двадцатилетний толстяк, которого не брала ни жара, ни тяжелые броски в горы, ни беготня за душманами, ни худая еда – он и не думал сбрасывать вес.

– Значит неясно, – посмурнел Дадыкин, ткнул автоматом в сторону солдата: – А ну-ка, покинь дувал!

Агафонов поиграл желваками: против старшего лейтенанта он не тянул. Даже в драке, хотя Агафонов был в два раза тяжелее командира роты – Агафонов набил себе руку в основном в подворотнях, и там ему не было равных, а старший лейтенант занимался каратэ, заработал два пояса – желтый и зеленый, и ударом пятки мог вынести человеку мозги. Подумав немного, Агафонов плаксиво скривился:

– Това-арищ старший лейтенант!

– Да ты у меня, Агафонов, прямо-таки лаборантка из молельного института. Неужто плакать умеешь? Самыми настоящими слезами? А ну брысь из дувала! – резко, сквозь зубы, произнес старший лейтенант. – Повторять приглашение не буду. Ты меня, Агафонов, знаешь!

Агафонов молча покинул дувал.

– Если схватишься, Агафонов, за какой-нибудь «шарп» или «санио», как пить дать, оторвет тебе и муде, и коки, и все на белом свете – даже рожу вывернет наизнанку. Понял? Гостинцы начинены минами. Имей в виду!

Старший лейтенант говорил правду – душманы любили оставлять в домах, в камнях, в одежде – небрежно так обронить либо забыть – хорошую японскую аппаратуру. А схватит иной жизнелюб приемник – иногда даже работающий, с включенным на всю мощность звуком, – и его с головой накроет страшная огненная простынь, вверх летит все, что было непрочно прилажено к телу: руки, ноги, половые органы, взрыв обрубает даже уши и носы, рассаживает рот от уха до уха, вышибает зубы и выворачивает наизнанку глаза. Впрочем, Агафонов был ученым человеком, это хорошо знал: он пока еще не попался на фальшивом приемнике, а вот другие попадались. Раза три Агафонов отвозил измятых, стонущих парней на «бетеэре» в медсанбат.

Поиграв желваками, Агафонов успокоился, застыл в стойке, будто конь, освободив от нагрузки одну ногу. Старший лейтенант понял: как только он уйдет, Агафонов снова нырнет в дувал – что-то он там чуял, какую-то поживу – нюх у Агафонова был безошибочным, он почти никогда не промахивался. Дадыкин смерил его с головы до ног и обратно и скомандовал:

– Агафонов! Нал-лев-ва!

Агафонов вздрогнул, кожа на щеках у него пошла мелкой волной, глаза сжались в щелки, будто он собирался стрелять, но ослушаться старшего лейтенанта не посмел – зажато вздохнул и повернулся налево.

– Шаг-гом марш! – продолжил команду старший лейтенант, и Агафонов двинулся ровной замусоренной улочкой к группе солдат, собирающихся в тени мечети.

«Упрямство до добра не доведет тебя, Агафонов», – хотел сказать Дадыкин, но вместо этого поджал губы, сморщил в раздумье рот – Агафонов из тех ребят, что может ему в бою пулю всадить в спину.

– Стой, Агафонов! – скомандовал старший лейтенант.

Большой, неуклюжий, но когда надо, умеющий проявлять медвежью ловкость солдат остановился, недоумение растеклось по его лицу – это было обиженное недоумение лошади, которой вместо овса предложили корм для рыбы.

– В восемьдесят первом году был, значит, такой случай, – сказал Дадыкин, подходя к Агафонову, – у десантников служил один капитан с простой русской фамилией, как у тебя, Агафонов, – то ли Иванов, то ли Сидоров… Но не в этом, Агафонов, суть. Отец у него был знаменитым навигатором, парашютистом, несколько мировых рекордов поставил, летал на цеппелинах и дирижаблях всех типов – заслуженный, в общем, был человек. А сын подобрал себе двух надежных солдат и, как только бой, с ними сразу уходил в сторону, шарил по кибиткам и дувалам – где золотую бляшку возьмут, где сто афгани, где серебряный ножик отнимут – словом, промысел у них был. Доходный, значит. А чтобы свидетели не оставались, пришивали их из автоматов. Старух, стариков, молодух. Веревочка вилась недолго. Капитана с солдатами накрыли. И никакой Афганистан не помог, никакие ордена и папы. Расстреляли. Промеж ушей пустили пули и не спросили, как во всяком демократическом обществе, куда лучше пустить свинец? Ты понял меня, Агафонов?

Полные сочные губы солдата насмешливо дрогнули.

– Такие же случаи были в восемьдесят втором, в восемьдесят третьем, в восемьдесят четвертом годах – потекли в прогрессии, и ни один из них добром не закончился. Ты понял меня, Агафонов?

Агафонов снова насмешливо улыбнулся.

– Такие наставления надо выслушивать с открытой кобурой, а кобура у тебя, Агафонов, закрыта. Не вижу ни восхищения, ни готовности, ни дельного ответа. Продолжай движение, Агафонов! Ша-агом марш!

Старший лейтенант проводил Агафонова взглядом. Вообще-то, справедливости ради надо заметить, что деньги, выдаваемые солдатам, вызывают смех не только у кур – даже воробьи сдыхают на лету, как только пересчитают копейки, небрежно сунутые солдату в ладонь. В месяц на эти копейки можно купить пачку галет и банку сгущенки. И как же дальше, спрашивается, жить солдату? А жить-то