Леонид Леонов - Захар Прилепин

Театралы к тому же замечали, что многие достоинства спектакля повторяют «Виринею», что было вполне объяснимым после похвалы Сталина.

Однако ж адекватно вместить в постановку целый роман всё-таки не получилось. Газета «Правда» от 30 сентября 1927-го сетовала устами ведущего театральной рубрики Петра Маркова — того самого, что гостил в своё время у Горького: «Беспощадно отрезая отдельные сцены, меняя положение, сращивая отдельные образы (Петру Грохотову приданы черты Половинкина), Леонов оставил большие промежутки между отдельными сценами, заполненные в романе и незаполненные в пьесе».

Свои претензии выскажет тогда же критик Александр Гидони в журнале «Современный театр»: «Не плохо первое действие: трактир-чайная… Очень хорошо заседание сельсовета. Удались режиссёру массовые сцены во втором и третьем действиях, но следует отметить, что гулы толпы нельзя заменить случайными шумами, а бунт не передаётся одной толкотнёй на сцене».

В том же номере журнала на труд вахтанговцев размещена характерная рецензия в стихах: «Тяжка писателя стезя / И логика вещей упряма: / Роман увесистый нельзя / Легко и просто сделать драмой».

Впрочем, чуть ниже авторы журнала не без приязни острят о спектакле:

«— Акушерская пьеса.

— Как?

— Впервые подлинный живой большевик на сцене родился».

Отвечая на всевозможные упрёки, Леонов напишет, что пьесу-де стоит рассматривать не как произведение самостоятельное, но как «коллективное», и не как пьесу вовсе, а как инсценировку романа… Но в любом случае Леонов на подъёме, радостен: отныне он принят в театр.

Во МХАТе тем временем продолжают раздумывать о постановке «Унтиловска». В том самом Московском художественном, где в 1910-е годы Леонов, совершенно потрясённый, совсем ещё мальчик, сидел на галёрке.

При подготовке «Унтиловска» тоже были свои неизбежные сложности.

«Помню, — рассказывал Леонов, — как после неоднократных переделок пьесы я подошёл однажды к Константину Сергеевичу на премьере Свадьбы Фигаро и спросил его мнение о последнем варианте моего рукоделия. Он постучал длинными мускулистыми пальцами о спинку кресла — режиссёрского кресла в восьмом ряду — и сказал в своей характерной манере, запинаясь и нажимая на каждое слово:

— Это… это… отличный, — он сделал ударение на этом слове: — эскиз пьесы…»

Леонов старательно превращает эскиз в картину.

* * *

В октябре писатель выступает в Доме печати с рассказом о поездке за границу. О Горьком — в самых тёплых тонах.

Но внутри всё-таки чувствует какую-то недоговоренность в общении с Горьким, его строгий, молчаливый присмотр к себе. Ему кажется, что нечто важное ускользнуло, не было проговорено, и Леонов хочет написать об этом Алексею Максимовичу.

Только к зиме, когда наконец-то начались репетиции «Унтиловска» во МХАТе, Леонов отправляет второе письмо: кому же, как не Горькому, похвастаться скорой постановкой первой своей настоящей пьесы. Да ещё в театре, с которым Горького столько связывало!

Репетиции «Унтиловска» проходят небезболезненно для Леонова.

Исполнители ролей в «Унтиловске» изводят Леонова расспросами обо всей подноготной героев, просят едва ли не родословную их предоставить. «Это не актёры! Это следователи какие-то!» — восклицает Леонов.

Иногда собирается вся труппа, строго обсуждают текст: «как консилиум врачей», по выражению Леонова.

Но если слово берёт Леонов, Станиславский говорит актёрам: «Внимание! Прислушайтесь».

Прислушиваются и делают по-своему.

Сохранились репетиционные экземпляры «Унтиловска» — все в пометках актёров и режиссёра Василия Сахновского, «для себя»: по сюжету, по реквизиту, по декорациям.

Дочь Леонова, Наталия Леонидовна, рассказывает о забавном курьёзе, случившемся во время репетиций: «Согласно велению времени, контролировать искусство должен был рабочий класс, а потому на обсуждении присутствовал „Совет представителей трудовых коллективов“, состоявший из работников разных контор, бань и т. п.».

Один из членов этого совета стал рекомендовать работникам театра превратить главного героя — попа-расстригу — в учителя или студента, сосланного в город Унтиловск за революционную деятельность и защиту интересов рабочего класса.

Станиславский ответил:

— Видите ли, товарищ, мы находимся в театре, во МХАТе, у нас актёр капризный, строгий, всякую дрянь играть не будет!

Актёр, впрочем, действительно водился и капризный, и строгий.

Леонов то спорит, даже дерзит, то идёт на уступки, понимая, насколько велик опыт у актёров Художественного театра.

В любом случае, поддержка Горького ему важна.

Приходится, правда, в письме извиниться, что не поздравил Алексея Максимовича с шумно отмечавшимся 35-летием литературной деятельности, назвав собственное поведение «свинством»: «Я слышал, что вы серьёзно больны? Искренно надеюсь, что это так, мимоходом, а вообще всё благополучно? И даже тогда, в такую минуту, я не сумел написать вам».

«Дорогой мой Леонид Максимович, что это Вы себя ругаете за то, что не писали мне? — отвечает ему Горький в последний день 1927 года, 31 декабря (не желает год закончить, Леонову не ответив). — Не писалось, — не было времени, охоты, явилось свободное время или охота — написали. И — всё в порядке».

«Когда пройдёт „Унтиловск“, вероятно, актёры снимутся в костюмах и гриме, не пришлёте ли мне? — просит Горький. — „Героев“ я хорошо помню, интересно бы взглянуть, как их изобразили артисты».

Леонов пишет Горькому, что работал над повестью, написал несколько рассказов («Тёмная вода», «Возвращение Копылева» и «Приключение с Иваном» из цикла «Необыкновенные рассказы о мужиках»).

«Очень рад, что Вы так много работали и над небольшими вещами, — отвечает Горький, — „Вор“, наверное, утомил Вас. Пожалуйста, когда напечатаете новые вещи — пришлите мне оттиски, — ладно? Буду благодарен. А — деревяшка?»

«Деревяшка» — это Горький вспомнил про фигурки из дерева, которые Леонов обещал ему вырезать. Леонов уже сделал ему Пигунка, героя своего рассказа («Всё дело у Якова Пигунка было в бороде. Была она спутанная и чёрная от дыма и копоти и свисала низко, на манер мочалки, которой печные горшки греют. Яков есть сонный старичище. Жил он много лет. Дни текли своим чередом, а он своим. И боялся господь вынуть из него душу, потому что вся она пропиталась дёгтем насквозь» — такого вот вырезал).

Под конец письма Горький добавляет: «Спасибо за обещание прислать „Вора“. Хорошая книга».

Сказав весьма скупое: «хорошая книга», Горький, безусловно, пожадничал. Внутренне он сразу понял, что имеет дело с одной из самых важных книг и того времени, и русской литературы вообще.

Но не хочет Леонова в глаза нахваливать. Вернее — пока не хочет.

Спустя три недели Горький откажет Леонову в написании предисловия к собранию сочинений (у Леонова, в 29 лет, напомним, начало выходить первое собрание в пяти томах!). Впрочем, причины для отказа Горький называет понятные: «Писать о Вас нужно немало и очень хорошо, очень подробно… на эту работу нужно много дней, нужно всё Ваше перечитать и — внимательно».