Наследие греха - Рут Ренделл

– Я ничего больше не хочу знать о Пейнтере. Меня интересует не он. Меня интересует отец Тесс… – Ни тихий стон Ирен, ни пальцы, цепляющиеся за его рукав, уже не могли его остановить. – Вчера вечером я узнал, – тут священник перешел на шепот, – что Берт Пейнтер просто не мог быть отцом вашей старшей дочери.

…как вы будете отвечать в день Страшного суда, когда все тайные помыслы станут явными…

Церемония бракосочетания

Она лежала на полу и рыдала. Для Арчери, беспомощно стоявшего рядом, такой отход от общепринятых норм поведения, которые миссис Кершо столь истово блюла в обычной жизни, был зна́ком ее полной капитуляции. Самому ему никогда в жизни не доводилось испытать отчаяния столь полного и глубокого, чтобы оно заставило его упасть на пол и громко всхлипывать, распростершись лицом вниз. Он жалел и почти панически боялся за эту женщину, которая рыдала перед ним так, словно простой плач давно уже стал для нее привычным и бесполезным упражнением и она решила испробовать нечто абсолютно новое и сокрушительное в своей действенности.

Викарий не знал, как долго может и будет продолжаться такое самозабвенное погружение в горе. В этой комнате, наполненной всеми атрибутами того, что иные именуют «полной жизнью», не было настенных часов, а свои наручные Генри снял, чтобы они не мешали повязке на руке. Он уже начинал думать, что это никогда не прекратится, когда Ирен вдруг странно изогнула верхнюю часть туловища, отчего стала похожа на животное, рухнувшее под тяжестью поклажи и ударов возчика.

– Миссис Кершо… – сказал священник. – Миссис Кершо, простите.

Она медленно встала. Ее грудь бурно поднималась и опускалась, а хлопковое платье измялось и стало похоже на тряпку. Ее губы задвигались, но пастор не услышал ни звука и сразу понял почему. Рыдая, она надорвала себе связки.

– Позвольте, я принесу вам стакан воды или, может быть, лучше бренди? – предложил он ей.

Женщина затрясла головой, которая болталась так, словно была не частью ее тела, но каким-то отдельным предметом, насаженным на петли, и каркнула:

– Я не пью!

Тогда Генри понял, что ничто и никогда не сможет по-настоящему пробить напластования респектабельности, ставшей для этой женщины второй натурой. Она упала в кресло, из которого ее вырвали его расспросы, и уронила руки вдоль тела. Когда ее гость вернулся из кухни со стаканом воды, она уже достаточно пришла в себя, чтобы выпить и даже со старомодным изяществом чуть-чуть промокнуть уголки губ. Священнику было страшно заговаривать с ней снова.

– Ей обязательно знать? – выдавила из себя хозяйка. Слова прозвучали глухо, но голос ее перестал быть шероховатым, как раньше. – Моя Тесси, она должна об этом знать?

Пастор не осмелился сообщить, что Чарльз наверняка уже все рассказал ее дочери.

– В наши дни это ничего не значит, – произнес он, в нескольких словах отрекаясь от учения своей двухтысячелетней веры. – Теперь этим никого не удивишь.

– Расскажите мне, что вы знаете, – попросила Кершо.

Генри опустился у ее ног на колени и, молясь, чтобы его догадки оказались точны и ей не пришлось самой заполнять пропуски, заговорил. Господи, лишь бы справиться с этой задачей и избавить ее от стыда признания!

– Вы и Джон Грейс, – начал викарий, – были соседями в Форби. Вы любили друг друга, но он погиб…

По какому-то наитию он взял со стола рукопись и положил ее женщине на колени. Она приняла ее, как глубоко верующий человек принимает реликвию, и тихо сказала:

– Он был таким умным… Я не понимала всего, что он писал, но это было так красиво! Его учитель говорил, что ему надо в колледж, но его мать не позволяла. Дело в том, что у его отца была своя пекарня и Джону предстояло освоить это ремесло.

«Господи, только бы она продолжала!» – про себя помолился Генри и бесшумно присел на край своего кресла.

– Но он все равно писал стихи и пьесы, – сказала Ирен, – а по вечерам готовился к экзаменам. В армию его не взяли, он был не совсем здоров – анемия или что-то вроде. – Ее пальцы судорожно сжимали край рукописи, но измученные глаза оставались сухими. Перед мысленным взором Арчери тут же всплыло узкое бледное лицо с фотографии в сувенирном магазине, только теперь черты юноши на снимке словно подтаивали и перетекали в черты Тесс.

На миг его глаза с искренним состраданием задержались на Ирен Кершо. Сейчас, если он не протянет ей руку помощи, ей придется сознаться в главной причине своего стыда и унижения.

– Вы собирались пожениться, – сказал пастор.

Возможно, сидящая перед ним женщина боялась услышать это из его уст.

– Мы никогда не делали ничего плохого, только раз, всего один раз! – вскрикнула она. – И потом – он был не такой, как все парни, ему тоже было стыдно, как и мне. – И словно в оправдание себе, она, отвернув от него голову, шепотом добавила: – У меня было два мужа и еще Джон, но я никогда особенно не увлекалась этим. – Ее голова откинулась назад, а лицо горело. – Мы были помолвлены, собирались пожениться…

Арчери понял, что пора поспешить со своими предположениями.

– А когда он погиб, вы поняли, что ждете ребенка? – сказал он, и женщина молча кивнула, снова онемев от сжигавшего ее стыда. – Вам некуда было идти, вы боялись и потому вышли за Пейнтера. Позвольте, я подсчитаю: Джон Грейс погиб в феврале сорок пятого года, а Пейнтер вернулся домой из Бирмы в конце марта. Вы наверняка знали его еще до этого, – добавил Генри экспромтом. – Возможно, его полк стоял в Форби перед отправкой на Восток? – Едва заметный кивок был ему наградой, и он уже готовился продолжать, готовился воссоздать историю чужой жизни по одному письму из Кендала, по лицу на фото и синякам на руке женщины, которых он не видел своими глазами, но о которых слышал от других, но тут его взгляд упал на дверь за креслом, где сидела Ирен. Упал всего на миг, но этого было достаточно: священник весь подобрался и сжал кулаки, сдерживая рвущийся наружу вскрик, а точнее, даже вздох. Одного вздоха было бы достаточно. В распахнутых дверях в сад, на фоне яростно пламенеющих лепестков, стоял и напряженно слушал безмолвный, неподвижный Кершо. Давно ли он там? И что успел услышать? Пораженный ужасом Арчери искал в его лице следы страдания или гнева, но увидел лишь нежность, и это придало ему мужества.

Да, сейчас он выдаст эту женщину с головой, и, возможно, совершит непростительное. Все равно, слишком поздно.

– Позвольте, я попытаюсь закончить за вас, – сказал он, не зная, не выдал ли его волнения голос. – Вы поженились и позволили ему думать, что он – отец Тесс. Но он что-то заподозрил и потому никогда не любил ее так, как отцу подобает любить свою дочь, верно? Но почему вы ничего не сказали мистеру Кершо?

Ирен подалась вперед, и пастор понял, что она не слышит почти беззвучных шагов мужа у себя за спиной.

– Он никогда не спрашивал меня о моей жизни с Бертом, – сказала она. – А мне было так стыдно, стыдно, что я жила с таким человеком, как Берт. Мистер Кершо такой добрый – вы его не знаете, – он никогда меня ни о чем не спрашивал, но кое-что мне все же пришлось ему рассказать, как же иначе? – Ее вдруг посетило красноречие. – Только подумайте, что я могла ему сказать, что я могла принести в его жизнь, – ничего! Люди на улице показывали на меня пальцем, как на прокаженную. И все это пришлось взвалить на свои плечи мистеру Кершо – человеку, который никогда в жизни не запятнал себя ничем подозрительным. Он сказал, что мы уедем туда, где меня никто не знает, и что это не моя вина. Что я невинна. Как после всего этого я могла взять и сказать ему, что Тесс – незаконнорожденная?