Гугенот - Андрей Хуснутдинов

Он свернул вправо и почти сразу угодил в маслянистую жижу. Жижа затопила коридор от стены до стены и, очевидно, когда-то вытекла из цистерны, чей пушистый от грязи силуэт виднелся неподалеку на рельсах. Чертыхаясь, Подорогин пошел обратно. Левая ветка была свободна и даже как-будто подметена, однако и по ней он шел неуверенно, отирая подошвы о шпалы, в любую минуту готовый повернуть назад.

Шут с вами, думал он, подкуривая на ходу последнюю сигарету. Ходите хоть на головах. Заставить меня наложить в штаны — ради бога, а вот рехнуться — черта с два. Рехнуться — черта с два.

Так он шел еще около часа. То есть прошел не менее трех километров.

После чего железная дорога обрывалась.

Это было похоже на разлезшийся конец веревки: сначала разобранные рельсы лежали почти впритык друг к другу, но расстояние между ними увеличивалось, редеющие шпалы гармошкой съезжали то к одному, то к другому кювету, затем рассыпались, как спички, насыпь мельчала, пока под подошвами не скрипнули последние камешки и не оголился цементный пол.

Подорогин потоптался, точно пробуя бетон на прочность, с понимающей улыбкой прошелся от стены к стене — ему показалось, что пролет туннеля несколько расширился и свод стал набирать высоту, — сказал: «Хорошо», — и как ни в чем не бывало направился дальше. Не обращай внимания, говорил он про себя, разминая кулак и повторяя внезапно понравившееся: пусть ходят хоть на головах. Если они так умеют со скотомогильниками, пусть ходят хоть на головах.

То и дело у него вдруг возникал гул в висках, он начинал задыхаться, то есть ловил себя на том, что идет чересчур быстро, едва не бежит, и был вынужден придерживать шаг, даже устраивать передышки.

В одну из таких остановок заморгал и померк фонарик.

— Хорошо, — отозвался Подорогин все с той же улыбкой понимания, сунул фонарик в карман и достал зажигалку. — Черт с вами.

«Ронсон» он поджигал на ходу через каждые пять-шесть метров и не более чем на секунду, поднимая высоко над головой. Так экономилось горючее, не раскалялось сопло и он успевал рассмотреть набросанное газовым светляком расстояние на цементной поверхности — до следующей вспышки. Стен и потолка тусклый свет зажигалки не достигал, отчего возникало странное, фантастическое впечатление, будто его притягивает книзу. Это, от поджига к поджигу, толкало Подорогина к мыслям о каких-то космических несообразностях, связанных со светом. Исподволь усыпляемый чередованиями света и тьмы, он вспоминал о черных дырах, о том немногом, что знал из детской «Энциклопедии чудес», которую листал вместе с дочками: свет был неспособен прорваться за границы черной дыры, и путь космонавта, если б тот задался целью проникнуть в такую дыру, растянулся бы до бесконечности, время остановилось бы для него. Подорогин вообразил сейчас таким космонавтом себя. Однако падающим не в бездну черной дыры, а куда-то в глубь собственного тела, — представил сначала в полный рост, затем уменьшенным вдвое, втрое, и наконец обращенным в точку, которая исчезает из вида. Гагарин, усмехнулся он. Залитый стеклом скафандр под саркофагом — вот какой ты на самом деле звездоплаватель. Все-таки сопоставление с падающим космонавтом дразнило его. И если допустимо было всерьез оценивать подобные картины душевного омертвения, то началось оно не только что. Даже не полгода назад. Когда именно, Подорогин не мог сказать. Может быть, вместе с разводом. Может быть, в армии, когда дуло беловского автомата ходило против его лба. А может быть, и куда раньше, в шестом классе, когда он блевал на школьном дворе после показательного аутодафе, учиненного несчастной бездомной кошке — при этом кто другой из его подручных, таких же розоволобых балбесов, партизан-иезуитов, хоть бы носом повел. У Штирлица была алюминиевая полоска с датой похорон его спортивной карьеры. У него же и даты никакой не было. Был только неслышный щелчок под ложечкой на пресс-конференции в гостинице — только щелчок.

Собираясь закурить, он пошарил себя по карманам, но вспомнил, что сигарет тоже нет, остановился, переложил горячую зажигалку из руки в руку и повторил: только щелчок. Шифрограмма от исчезающего героя микрокосма. Точка. То ли знак препинания, то ли звук приземления.

Помалу он замедлял шаг, однако, начиная грезить наяву, был уверен, что, наоборот, идет быстро и уверенно, что светить зажигалкой нет нужды так часто, да и вообще нет в ней нужды, потому что впереди брезжит свет и до выхода рукой подать. Ему стал мерещиться солнечный берег, шумная, пахнущая водорослями вода, крики чаек, вереницы следов на песке и кто-то идущий рядом, чья тень маячила на песке неподалеку и чей палаческий басок втолковывал ему что-то о разнице между черными дырами и белыми пятнами.

Все это исчезло после того, как он с грохотом запнулся обо что-то в темноте и рухнул на бетон. Придя в себя, он не увидел солнечного берега, а только горящие пятна перед глазами. Он нащупал упавшую зажигалку, чиркнул кремнем, и понял, что споткнулся о деревянный ящик. Вернее, это была разломанная, серая от времени тара для авиабомбы. С загнутыми жестяными скобами на концах брусьев, ржавыми гвоздями и облупившимися буквами масляной маркировки. Подорогин сунул зажигалку в карман и отряхнул рукава. От усталости у него уже мутилось в голове. Руки и ноги были как свинцовые. Под ушибленной и оцарапанной ладонью, которой он упирался в пол, ему чудилась раскаленная жаровня. Был велик соблазн прилечь на эту горячую поверхность, погрузиться в нее с закрытыми глазами, но, перемогая сонливость, он опять поднялся на ноги, достал зажигалку и щелкнул кремнем. По ощутимо сдавшему, чуть более горошины, и посиневшему, как от холода, огоньку было видно, что газ на исходе, вот-вот иссякнет. Тогда, еще не вполне соображая, что делает, Подорогин поднес зажигалку к разломанной таре…

Сухие, грубого распила, сплошь покрытые заусенцами и хорошо щепавшиеся на обломах доски занялись легко. Пахнуло горьким дымом. Подорогин дождался, пока разгорится лучина, и набросал на нее мелких огрызков дерева. Наиболее крупные куски он составил сверху подобием конуса. Побеги огня быстро множились и росли, и вскоре ему пришлось попятиться от жара. Вверх полетели снопы красно-желтых искр. Темнота раздалась. Неподалеку Подорогин нашел еще две разломанные тары и перетащил их к костру. Возня с дровами увлекла его, а веселый трескучий огонь, ослепив, отогнал тяжелые мысли. На время Подорогин и вовсе забыл думать, где находится. Он смотрел на пламя и смаргивал набегавшие от дыма слезы. Он вспоминал чадные, наполовину сложенные из автомобильных покрышек костры пионерских вечерен и знойные кострища, где на следующее утро можно было печь яблоки. Странно, что наравне с этим прожитым в памяти вставало прочитанное и что лишь чуть более размытой, чем собственные языческие бдения, ему виделась сценка из какого-то рассказа, в котором студент грезил у костра об отречении апостола Петра и о связи времен. Сам Подорогин, хотя и крещеный, Библии не читал, а про святого Петра знал только то, что, прежде чем стать апостолом и первым римским папой, тот был рыбаком. И вот через этот студенческий костер и Петра его снова вынесло к сожженной на школьном дворе кошке. Он плюнул, подложил в огонь досок и стал прохаживаться взад-вперед. Темнота будто тянулась к нему под ноги, касалась подошв его же собственной тенью. Так он обнаружил, что видит только цементный пол, но не видит ни стен, ни потолка туннеля. Он решил, что огонь слепит его, сделал несколько шагов в направлении левой стены, но, осмотревшись, опять не увидел ничего, кроме цементной поверхности и своей пляшущей тени на ней. Тогда он продвинулся еще метров на сто, так что уже с трудом мог различить собственный торс, и посветил «ронсоном». Ни стены, ни потолка он не увидел все равно. Он обернулся на свет костра, который сейчас был размером с огонек зажигалки, и, стараясь унять дрожь в руке, с силой огладил затылок. На большом расстоянии костер не столько завораживал и пробуждал мечтательную задумчивость, сколько вгонял в уныние, в безотчетный страх. Подорогин решил даже, что было бы лучше, если б его и вовсе сейчас не было видно, ведь если темнота скрывала бездну, то костер, подобно маяку, лишь оттенял ее. Он чесал затылок до тех пор, пока не увидел — или ему только показалось, — что огонь начинает угасать. И в ту же секунду, будто ребенок, испугавшийся потерять из виду родителей, он бросился со всех ног обратно. Костер не угасал, скорее разрастался, тем не менее Подорогин набросал еще дров в огонь и, переводя дух, вновь стал прохаживаться вдоль него.