Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - Владимир Петрович Бурнашев

Теперь же бранный этот вздор

Мне торжество, а вам – укор![529]

– Нельзя сказать, – заметил Великопольский (который умел писать стихи далеко не такие аляповатые и которого однажды стихотворная просьба на высочайшее имя имела для него счастливый результат[530]), – чтобы этот набор незвучных рифм был хорош, и можно бы было посоветовать Булгарину не давать гласности этой шалости его крайне непоэтического пера.

– В книжном магазине Беллизара, – продолжал Николай Николаевич свою обязанность ежедневного нувеллиста, – узнал я, что Ипполит Оже печатает в «Messager de St.-Pétersbourg» свой роман из русских наших нравов под названием «Pétroucha». Отдельно роман этот печатается в типографии Плюшара в двух томах[531]. Там же я узнал, что monsieur Виардо, муж нашей очаровательной Виардо-Гарции, изучивший фундаментально испанский язык, перевел на французский «Дон Кихота» Сервантеса, вовсе не по-флориановски, а без всяких переделок[532]. Уверяют, что теперь уже разошлось 30 000 экземпляров.

– Переведи я Данте на французский, а не на русский язык, – вздохнула г-жа Кологривова, – и мой перевод разошелся бы многими тысячами экземпляров. Не слышал ли ты, Nicolas, чего-нибудь об ангажементе в Михайловский театр знаменитой парижской артистки Арну-Плесси, которую мы видели в Париже?

– Как же не слыхал, слышал, – отвечал муж, – я заходил для своей куафюры[533] к Шарлю, а отчасти и для того, чтобы там подстричься, и сам monsieur Charles, славящийся своим всезнанием и своими каламбурами, сказал мне, что контракт окончательно подписан и что Плесси будет у нас играть с нашею милою Allan в «Verre d’eau», в «Chaine», в «Faute de s’entendre», в «Estelle», в «Rodolphe», в «Le legs»[534], в «Тартюфе» Мольера. Но милее всего во всем этом каламбур великого князя Михаила Павловича. Так как Плесси едет с мужем своим, известным писателем Арну, или лучше Арну с нею, то его высочество сказал: «L’Arnould vient avec Plessy» (L’art nous vient avec Plessy)[535]. Прелесть! Прелесть!..

– Точно, очень мило, – заметила Лизавета Васильевна, – l’art nous vient avec Plessy. Каламбур, как все каламбуры, положительно непереводимый по-русски. Еще что нового?

– Сильный успех в Александринке, – продолжал муж, попавший в свою тарелку в качестве репортера гостиной жены, – сделала фурор драма Степана Александровича Гедеонова «Смерть Ляпунова»[536] с Каратыгиным, Сосницким, госпожою Дюр и, между прочим, с Самойловым, который превзошел себя в неблагодарной роли юродивого. Мне это рассказывал на Невском молодой Греч, Алексей Николаевич, который заведует «Пчелою» в отсутствие Николая Ивановича[537]. Ведь мы еженедельно читаем его «Парижские письма». Алексей Николаевич мне говорил, что хотели сынтриговать и дали Самойлову эту ужасную роль, в которой он, изображая юродивого с отмороженными ногами, все ерзает по полу на руках и груди. Думали враги, что это рассмешит раек и Василий Васильевич провалится. Не тут-то было: он триумфально вышел из этой роли и был превосходен, так превосходен, что роль эта, кажется, есть основание его театральной славы à jamais[538].

– Ну а новая драма Полевого «Ермак»[539]? – спрашивала г-жа Кологривова.

– Эту драму я видел, – сказал Великопольский. – Принята она была довольно хорошо; но, по моему мнению, жаль, что наш доморощенный драматург не поруководствовался правилом старичка Буало Депрео, сказавшего весьма справедливо:

Jamais au spectateur n’offrez rien d’incroyable:

Le vrai peut quelquefois n’être pas vraisemblable[540].

Пока передавались довольно быстро все эти новости, незаметно вошел в гостиную розовощекий молодой человек в золотых очках на огромных глазах и со стереотипною улыбкою своего довольно свежего лица, окаймленного порядочными каштановыми бакенбардами в виде collier grec[541], т. е. сходившимися под галстухом в виде бороды, что тогда носилось еще весьма немногими. Голова его, довольно грациозная, была покрыта массою густых каштановых волос, натуральными завитками ниспадавших до плеч. Одет он был довольно щеголевато, но с некоторою мещанскою щепетильностью, соединенною с каким-то напускным артистизмом. То был сослуживец и соученик Д. Н. Струкова, милый, умный, веселый, образованный Павел Николаевич Кабалеров, объявивший, что он сейчас только оставил общего знакомого Петра Романовича Фурмана, который передал ему много разных новинок. Имя Фурмана с начала сороковых годов сделалось известно как переводчика с немецкого и английского языков и как составителя нескольких недурных книг для детского чтения и «Энциклопедии архитектора»[542], в чем он, по своему воспитанию в Академии художеств, был преимущественно силен. Он работал в эту пору во многих журналах и сотрудничал в «Пчеле» по фельетонной части, заменяя булгаринскую субботнюю «Всякую всячину» своим «Городским вестником», когда Фаддей уезжал с весны в свое дерптское Карлово. Я знал Фурмана с 1842 года, когда он был de jure в Удельном земледельческом училище учителем сельской архитектуры, а de facto гувернером сына г. Байкова. Когда-нибудь я в особой статье под названием «Гувернер и гувернантка» расскажу во всех курьезных подробностях мое знакомство с покойным ныне Петром Романовичем Фурманом и его не менее курьезную женитьбу на тогдашней молоденькой швейцарочке mademoiselle Adèline, которая также была гувернанткой в доме Байковых. Все это вместе презабавная история вроде Павла и Виргинии и Абелара и Элоизы[543], но теперь здесь ей нет места, потому что теперь, в 1845 году, в салоне г-жи Кологривовой г. Фурман явился заправским литератором-публицистом того времени из лагеря Греча, Булгарина, Сенковского, Кони, Межевича и Кукольника, для которых он ревностно работал и с которыми находился в тесно коротких отношениях, причем нельзя не заметить, что он умел сидеть разом на двух стульях, т. е. работать в редакциях, противных одна другой[544], как, между прочим, были редакции «Северной пчелы» и «Иллюстрации».

– Все литературные и журнальные новости, – сказала г-жа Кологривова, – в министерстве monsieur Фурмана: благодаря ему Павел Николаевич может передать нам много интересного и занимательного.

– Работая ежедневно в пяти редакциях, – объяснил Кабалеров, – Фурману, конечно, нетрудно знать весьма многое такое, что не всегда доступно публике вообще. Таким образом, могу вам утвердительно сказать, со слов его, что в XI № «Отечественных записок», который завтра выходит в свет, вы прочтете ругательную статью на бессмертного Гумбольда[545].

– Боже мой, – воскликнула женщина-литератор, – до чего доходит дерзость этих журнальных авантюристов!

– Не до большего, – заметил Великопольский, – как дерзость господина Сенковского, осмелившегося лет за десять пред сим обозвать оригинальности ради на своих страницах бессмертного Вальтера Скотта «шарлатаном»[546].

– Ах, Иван Ермолаевич, – сказала с видом некоторого негодования Лизавета Васильевна, – как можно сопоставлять с кем бы то ни было гениального Сенковского? Древние к тому же справедливо сочинили