Хозяин Зоны - Александр Эсаулов

— Не открою, нам страшно.

— Хорошо, Леночка, я на пороге положу. Я ухожу, а ты скоренько картошку забери, а то остынет.

— Спасибо…

«Может, и хорошо, что она меня не видела, — подумал Тысевич, — сболтнет еще где-нибудь… Ребенок, что с него возьмешь?»

Так же, огородами, он возвращался домой с мерзким чувством на душе. Почему-то вспомнилось, как лет пять назад, в самые голодные годы, он поймал у себя на огороде Пашку, которого вся улица называла придурочным. Пашка был немного не в себе; вечно сопливый и растрепанный, он почти круглый год ходил босиком. Зерна не было ни у кого, но зато была картошка. Немного, но была. Нищие бродили по улицам толпами, не проходило и дня, чтобы во двор не заглянул кто-нибудь: «Христа ради…»

Сначала Наталья насыпала картошку в фартук, потом давала по нескольку картофелин, еще позже — по одной, а летом, когда картошка нового урожая еще не созрела, а старой уже не осталось, давать было нечего. И тут заметили, что на огород кто-то повадился. Выйдут утром — а с десяток кустов выкопаны. Тысевич, прихватив одностволку, часа в три ночи сел в засаду. На рассвете пришел придурочный Пашка. Не особо таясь, он прошел через двор на огород, неся в одной руке небольшую корзину, в другой ржавую лопату. Если бы явился мужик или баба, Тысевич устроил бы скандал, поскольку воров презирал, но это был Пашка, взрослый ребенок. Тысевич подождал, пока он накопает корзинку молодой картошки, а потом встал у него на пути. Пашка, увидев дядьку с ружьем, от страха обмочился.

— Ты, Пашенька, так больше не делай, — стараясь говорить мягко, даже ласково, сказал Тысевич. — У меня ведь тоже детки есть, им кушать хочется. Ты понял, Пашенька?

Пашка, закрыв от ужаса глаза, молча покивал в ответ. С тех пор, увидев Тысевича, Пашка всегда подбегал к нему, здоровался и докладывал:

— Паша уже так больше не делает. У дяди тоже детки есть… Тысевич даже заскрипел зубами, так ему стало нехорошо. Но ведь надо было жить! Ради сыновей, дочек, ради жены… Надо было жить…

— Костик, а Костик!

— Чего тебе?

— Вот представляешь, закончишь ты институт, придешь в какую-нибудь школу, а детки тебя возьмут и спросят: «Константин Иванович, а что такое любовь?»

— Тьфу на тебя, Жорка! У меня завтра семинар по политэкономии, а ты мне про любовь. И вообще, любовь — это мещанство!

— Ой, и дурак ты, Костик! «Я помню чудное мгновенье…» Разве это мещанство? Послушай: «…гений чистой красоты!» Как сказано! Какое же это мещанство? Это Пушкин!

— Слушай, Жорка, у меня тут «призрак бродит по Европе», а ты мне Пушкиным мозги засоряешь! Наша эпоха, эпоха классовой борьбы, отличается тем, что она упростила классовые противоречия, общество все более и более раскалывается на два враждебных лагеря, на два больших, стоящих друг против друга класса — буржуазию и пролетариат… — забубнил Костик, не обращая больше внимания на Жорку.

А тот, закинув руки за голову, продолжал мечтательным голосом:

— Нет, правда, Костик, ну какое же это мещанство? Вот всему нас учат в институте: тут тебе физика и математика, язык и литература, история и география… Жаль, что биохимию закрыли, а то бы мы еще и эту науку изучали. — Он вздохнул. — А вот как любить друг друга — никто не учит! Взяли бы и открыли факультет всеобщей любви! А, Костик? Пошел бы учиться на такой факультет?

Костик резко сел на кровати, и та обиженно скрипнула.

— Жора, у меня завтра семинар, ты это понимаешь? Или мне в профком пожаловаться? Кстати, учение о всеобщей любви проповедовал товарищ Христос. Тебе рассказать, что из этого получилось? Распяли его, понял? Не отрубили голову, а распяли, чтобы дольше мучился. Возлюби ближнего… Вот его и возлюбили! А если еще будешь приставать, расскажу в профкоме, что ты в общежитии агитацией за христианство занимаешься!

— Ты что, офонарел? — Жора воспринял угрозу вполне серьезно.

В небольшой комнатушке жили пятеро студентов. Получить койку в общежитии считалось удачей. Места распределял деканат совместно с профкомом, и при первой же жалобе можно было запросто вылететь на улицу, а там ищи угол, и не за символическую плату, а за вполне серьезные деньги, которых и так не очень-то.

— Какое, к черту, христианство? Я же говорю о любви человеческой, а не божественной! Вот ты, например, Люську свою любишь?

— Жорка, хватит! Надоело! Ты знаешь, что такое семинар и пара по политэкономии? А потом минус стипендия? Может, ты меня кормить из любви будешь? А хочется потрепаться, поступай в НСО[10]и изучай свою любовь хоть в теории, хоть на практике. А Люську вообще не трогай, если не хочешь в морду получить! Я же Марички твоей не касаюсь? И заткнись наконец!

Костик отвернулся к стенке, уставился в книгу и снова забубнил:

— «Открытие Америки и морского пути вокруг Африки создало для поднимающейся буржуазии новое поле деятельности. Ост-индский и китайский рынки…»

— Ох, и скучно с вами. Уйду я от вас…

— Скатертью дорога! «…и тем самым вызвали в распадавшемся феодальном обществе быстрое развитие революционного элемента…»

В комнате повисла тишина, нарушаемая только монотонным бормотанием Кости, который упорно продолжал зубрить главу о всемирном рынке и открытии Америки.

— И себе, что ли, почитать? — задумчиво произнес Жора и, протянув руку, взял с полки первую попавшуюся книгу. Однако раскрыть ее он не успел, так как в комнату влетел Аркадий, взъерошенный, в пальто нараспашку, с шапкой в руке.

— Мужики, Родзиховского взяли!

— Что значит взяли? За что взяли?

Жорка, подпрыгнув на кровати, вскочил на ноги. Резко сел Костик, отложив в сторону «Манифест коммунистической партии». Родзиховский был председателем профкома уже третий год. Он слыл принципиальным комсомольцем, поэтому имел много недоброжелателей, да и не мудрено: распределяя комнаты в общежитии и другие блага, которые студенты получали через профком, все равно кого-нибудь да обидишь! Но за честность и неподкупность его уважали все — и студенты, и преподаватели.

— Может, ошибка? Ты откуда узнал?

— Да какая ошибка! Прямо у меня на глазах! Зашли двое, меня вон из кабинета, а дальше — гу-гу-гу… Потом смотрю, декан бежит, а за ним ректор, и все туда, в профком. Обыск там был, а после этого Славке заломили руки и в машину…

— Вот тебе и факультет всеобщей любви…

— Чего? — не понял Аркадий.

— Да так… — Костик бросил выразительный взгляд на Георгия.

Жорка наклонил лобастую голову.

— К декану надо идти, — сказал он.

— Зачем? — удивился Костик.